Изгой

Льюис подогнал машину к парадному входу, открыл дверцу и подождал, пока она сядет. Чтобы закрыть дверцу, ему пришлось перегнуться через нее.

Глаза ее казались остекленевшими, но макияж по-прежнему был безупречен. Он подумал, что, пожалуй, никогда не видел ее ненакрашенной. Она сидела, положив руки на колени, и неподвижно смотрела прямо перед собой, словно кукла. Они тронулись с места и поехали по дорожке — вести автомобиль было здорово, ему это даже почти нравилось, пока Элис не заговорила.

— Как ребенка! Меня уводят домой! — сказала она и потом, передразнивая кого-то, добавила: — Она плохо себя ведет. С ней так трудно. Почему она не может вести себя хорошо?

Такой он ее еще не видел, это было что-то новое, словно продолжение какого-то спора. Льюис не обращал на нее внимания. Он начал постукивать по рулю рукой в ритме, звучавшем в его голове.

— За кого она себя принимает? — с жаром продолжала Элис. — Что она о себе возомнила? Гостей, которые так плохо себя ведут, действительно принимать у себя нельзя, разве не так? Господи Иисусе! Льюис — Господи!

Он свернул на подъездную дорожку и остановил машину возле их дома.

— Смотри на меня, когда я с тобой разговариваю! — вдруг закричала она. — Ты точно такой же, как и твой чертов папаша! Посмотри на меня!

В ее глазах горел огонь ярости, но, когда он действительно посмотрел на нее, она тут же отвела взгляд и успокоилась.

Он вышел и, не поднимая головы, открыл ей дверь. Она выползла из машины, а он не стал помогать ей. Она подошла к входной двери, вынула из сумочки свой ключ, но не смогла открыть им замок и заплакала.

— Боже мой! Льюис. Прости меня. Я не могу. О Боже, мне нет оправдания…

Он подошел к ней, взял у нее ключ и, открыв дверь, вернул ей его.

— Прости меня, — сказала она, продолжая плакать.

— Не плачь. Все нормально.

Она оперлась на него. Поддерживая Элис, он завел ее в холл, почувствовав удовлетворение от этого.

В холле, где было темно и прохладно, она, казалось, взяла себя в руки и шла уже сама. Он перевел дыхание и отступил от нее на шаг.

— Прости меня, Льюис.

— Ничего.

— Нет, правда, я…

— Все хорошо.

Громко тикали часы, от цветов в вазе на столе исходил приятный аромат, а на полированном полу стояла смущенная пьяненькая Элис и сжимала в руках свои сумочку и шляпу.

— О Боже. Какая же я дурочка! Думаю, что ты терпеть меня не можешь. Ну конечно. Ты всегда меня ненавидел. Я знаю, что это так.

На это мог быть только один ответ. Для нее всегда существовал только один ответ.

— Я не ненавижу тебя.

— Что-то я совсем неважно себя чувствую, — сказала она и, подойдя к лестнице, взялась за перила. — Я… — В этот момент она споткнулась, он подскочил, чтобы помочь ей, и наверх они поднялись вместе.

На верхней площадке они остановились, и он отпустил ее руку.

Это мгновение затрепетало и замерло, оно никак не хотело сменяться следующим мгновением, когда он должен был бы отправиться вниз. Вместо этого он заговорил:

— Дело в том, что мне очень неудобно из-за всего этого.

Он не смотрел ей в глаза.

— Из-за чего?

— Из-за тебя.

Наступила тишина. Он стоял неподвижно.

Он чувствовал приближение развязки, смутные проблески правды, но это было на уровне мрачных предчувствий, инстинкта, и ему захотелось поскорее уйти.

— Льюис!

Он поднял руку, чтобы остановить ее. Она взяла его руку.

Она взяла его руку и не отпускала. Это было неправильно. Они оба смотрели на то, что она делает. Ладони у нее были маленькие и белые, они оказались горячими, потому что она все время держала их вместе, а перед этим в нагретой машине крепко сжимала свою сумочку. Теперь она схватила его за руку.

— Ты не знаешь, — сказала она, — каково это — смотреть на тебя и понимать, что это моя вина. Лучше бы мы с ним никогда не встречались. Или мне следовало бы быть лучше, но я просто не смогла быть такой.

Она заглядывала ему в лицо и говорила с таким чувством, что он не мог отвести глаза в сторону.

— Ты был маленьким сломленным существом, а я была слишком молода, чтобы исправить это, прости меня.

Его тошнило от самого себя, словно это он заставил ее произнести эти слова. Она не была виновата. Его внутренняя неправильность появилась вовсе не из-за нее, и ему не были нужны ее извинения.

А потом она расстегнула пуговицу на его рукаве. Она бережно закатала рукав, он хотел отдернуть руку, но притягательность этого была слишком сильна, и он не шевельнулся. Полностью подняв рукав, она посмотрела на его шрамы и, удерживая его кисть одной рукой, пальцами другой стала водить по тонким белым полоскам.

Казалось, что она дотрагивалась до его шрамов с любовью.

— Ты по-прежнему сломлен? — спросила она.

Ей не следовало задавать этого вопроса. Ответа он не знал сам. Она что-то высвобождала в нем, и он пытался отстраниться от нее, но ничего не мог сделать.

— Это так?.. Мне необходимо, чтобы ты простил меня. Сможешь?

Она придвинулась ближе и поцеловала его руку, она целовала шрамы на его коже, и ему почудилось, будто мир вокруг них затрепетал.