Изгои. Роман о беглых олигархах

– А мне кажется, нет, я просто уверен, что встречал вас совсем недавно, – смущенно сказал Илья, – впрочем, я могу ошибаться.

Бедный художник… Ты творишь свои миры, которые кажутся тебе истинной реальностью, и эта лжеистина порой настолько перемешивается с миром твердых вещей, что тебе становится совсем худо, когда ты уже не можешь вспомнить, что же твое, а что нет. Когда-то Илья написал о встрече с русским агентом в Гайд-парке и даже узнал его при настоящей встрече, но быстрее поверил в то, что видит, чем в то, о чем пытался сказать ему внутренний голос, который орал: «Стой! Неужели ты не видишь, кто перед тобой?!» И тем Илья обрек себя на гибель. Я встречался с ним восемь раз и всякий раз ухитрялся накормить его полонием. Я сыпал его в чай и коньяк, в горячие и холодные блюда, а после своей работы причащался уникальным препаратом «Чернобылеонин», замедляющим воздействие радиации на мой организм. Илья все порывался познакомить меня с каким-то режиссером из России, но я всякий раз под различными предлогами уклонялся, говоря о том, что, мол, «рано встречаться с режиссером, нужно сперва закончить историю, и лишний человек на этом этапе лишь помеха».

Наша последняя с ним встреча произошла в Сити, в палате лондонского госпиталя Святого Варфоломея. Илья выглядел ужасно: волосы почти выпали, а те, что еще оставались, приобрели какой-то неестественный фиолетовый оттенок. В такой еще красятся экзальтированные старухи, наполовину выжившие из ума, непременно носящие брюки и очки на длинной серебряной цепочке. Я сразу понял, что дни его сочтены, да и сам он, по всему было видно, смирился со своим скорым уходом. Он с рассеянной улыбкой что-то невпопад говорил мне, и я, придав лицу выражение внимательной заботы, не перебивая, слушал, как он, заговариваясь и путаясь, рассказывал мне последние сцены своего невеселого перформанса. Наконец силы оставили его, пришел медик и настоятельно попросил меня тотчас уйти. Я встал, поправил на плечах белый накрахмаленный халат, который не стал надевать полностью, лишь накинул при входе, как и полагается по больничному уставу. Уже в дверях, после того как мы обменялись последним нашим рукопожатием и я намерен был более не поворачиваться к нему, я услышал, как он окликнул меня по имени. По моему настоящему имени.

– Павел?

К чему играть в прятки с полутрупом? Он откуда-то узнал про меня? Это может представлять опасность…

– Кто тебе… Откуда ты знаешь?

Я перешел на «ты» и на русский так, словно сорвал не одну, пустячную и веселую, но и вторую свою, настоящую, сросшуюся с плотью маску. У меня даже появилось на миг ощущение, что кожа лица как-то неприятно саднит.

– Кто? – Он слабенько, очень невнятно, но все же с оттенком какой-то сдавшейся, бессильной злобы вымученно улыбнулся. У него-то лицо точно того… саднило. Все было покрыто черт знает чем, какой-то коркой. – Да никто. Кто мне может рассказать про тебя, ведь это я тебя придумал.

Бедный сумасшедший. Я поглядел на него с настоящим, ненаигранным сочувствием, и он осекся. Лишь махнул рукой и что-то прошептал, вновь перейдя на английский. Он словно играл роль и не мог выходить за рамки этой роли. Тень бессильной злобы сменило умиротворение, словно Илья подвел итог своему пути и остался им доволен, не вдаваясь в те частности, за которые он сам себя давно простил.

– Не нужно вам возвращаться. Обещайте мне, что все закончится хорошо, так, как я вам рассказал. Обещаете?

Этот вопрос застал меня уже в дверях. Я жаждал вырваться из палаты, где уже и не догорал даже – тлел выживший из ума, отравленный мною человек. Он ничего мне не сделал, я даже не могу испытывать к нему классовой вражды: он вор, кто спорит. Но кто тогда я? Мое бесславное прошлое переросло в точно такое же настоящее, и вряд ли этой совершенной мною в Лондоне казнью я смог хоть немного очиститься от прежней скверны. Нисколько. Лишь новая наросла…

Я, словно против воли, обернулся. Он смотрел на меня сквозь полуприкрытые веки. Я переспросил, что он, собственно, имеет в виду и не надо ли кликнуть доктора, но Илья лишь придал изогнутость своему безгубому, прорезью на восковом лице сделанному рту и ничего не ответил.

В тот же вечер я узнал, что он скончался. Мы с Викой в этот момент лежали в кровати и курили одну сигарету на двоих.

– Ну вот и все, – изрек я, символично погасив окурок, – моя епитимья закончилась. Можно собирать чемодан, который ради приличия надо хотя бы купить. Неприлично возвращаться на Родину без чемодана, как ты считаешь, милая?

Она ответила не сразу, словно и не слышала моего вопроса, и я, не смутившись и уже было забыв, о чем спросил ее, скорее даже не ради ответа, а так, по-дежурному, вдруг с удивлением услышал:

– Туда вообще не нужно возвращаться.

Я вначале подумал, что она шутит или так же в полушутку мне ответила, но, скосив взгляд, увидел ее совершенно серьезное лицо и понял, что шуткой здесь и не пахнет. Не стал переспрашивать, замедлил дыхание, ожидая продолжения, и дождался вот чего: