Изгои. За что нас не любит режим

«Наше почтовое отделение предлагает клиентам новые виды услуг: маркетинг, конвертинг, лизинг и прилепинг».

Анекдот этот показался мне тогда очень смешным, но совершенно абсурдным, в духе «Сколько волка ни корми, все равно у слона больше». Лишь вернувшись в Россию несколько лет спустя, я осознал, до какой степени конкретно и правдиво эта шутка отражала реальные процессы замусоривания повседневного русского языка. И понятно, что процессы эти не в последнюю очередь связаны с малой грамотностью и тотальным отсутствием чувства языка у внедряльщиков. Которые свое профтехобразование получали на недельных экспресс-курсах, где нахватались терминов, но не имели ни времени, ни ума их толком осмыслить – и потащили в бизнес-практику, сформировав в каждой отрасли свой жаргон, богатый на бессмысленные иностранные кальки.

При желании любой из нас может назвать 10, 50 или 100 терминов, которые сегодня уже вошли в словари русского языка, но изначально они в нем совершенно не нужны были, потому что полностью дублируют по смыслу уже существовавшие в обиходе, всем понятные слова и выражения. Скажем, ритейл – это розница, никак иначе. Клиренс в автомеханике – это просвет. Не нравится просвет, можно «зазор». Клиренс в медицине – это очищение, выведение. Хилер – это целитель. Риэлтор – это маклер. Чек-ап – обследование, диспансеризация. Иностранные слова, не привносящие новых смыслов, языку не нужны. Они там заводятся от отсутствия гигиены речи. Об этом можно сожалеть, можно воздерживаться от использования всех этих паразитов в собственной речи, но увы: если слово-паразит прижилось в широком речевом обиходе, его место – в словаре.

Однако больше возникает в языке не глупых двойников типа «ритейла», а слов, которые отражают принципиально новые явления, которых никогда раньше не было ни в обществе, ни в природе, поэтому они не имеют привычного названия, и придумывание для них неологизма – процесс естественный для любого языка. И, чтобы рассуждать о «правильном» русском словообразовании, нужно просто учитывать специфику именно русского языка. Который имеет свой, очень понятный путь – не уникальный, но и не идентичный другим языкам Европы.

Самый наглядный и простой из нашего времени пример – компьютер. Слово для обозначения этого явления более или менее одновременно начало входить в обиход во всем мире. Исходно computer – это классика английского словообразования. Взяли американцы свой глагол to compute, вычислять, прицепили суффикс – er, указывающий на деятеля, получили слово, буквально переводящееся на иностранные языки как «вычислитель». А дальше все народы мира начали это слово перенимать к себе. И тут прекрасно отразился тот самый особый путь.

Французы, немцы, израильтяне, чехи без труда повторили упражнение американцев: взяли свой глагол со значением «вычислять», прицепили суффикс деятеля, получили не заимствование, а неологизм из местного корня. Ordinateur, Rechner, махшев, počitač. Слова, не похожие на «компьютер» по звучанию, но идентичные ему по смыслу.

Русскому языку по самой его природе такой путь оказался не органичен. Разумеется, по этому пути пытались пойти. Назвали компьютер «электронно-вычислительной машиной», сократили до ЭВМ, в начале 1980-х, с появлением PC, добавили слово «персональный» и заново сократили – уже до пЭВМ. В те же годы из русских переводов Лона Пула и оригинальных руководств Брябрина посыпались на голову публике другие термины, образованные тем же способом: ОЗУ, ПЗУ, ЦПУ, НЖМД, НГМД, манипулятор типа «мышь» и т. п. Все это были официальные обозначения, и ни одно из них не прижилось. Потому что русский – это такой специальный язык, который привык любую терминологию перенимать из того обихода, откуда она к нам пришла. Это для живого русского языка совершенно естественный, органичный и освященный веками успешной практики процесс. У нас даже «столяр» и «слесарь» – слова иностранного происхождения, не говоря уже о солдате, матросе, капитане, командире, об армии и флоте, авиации и космонавтике, о патриархии и администрации президента. Местами эта вековая традиция доходит до явного абсурда, как в случае с норд-остом и зюйд-вестом. Которые в момент своего прихода в русский язык были, очевидно, избыточны, все бы нормально поняли «северо-восток» и «юго-запад», но они прижились на ура, потому что это совершенно органичный путь, и само голландское звучание тут несет нашу смысловую нагрузку, которой нет в исходных голландских словах.

В разные эпохи случались в России патриотические движения, пытавшиеся бороться с «засорением» русского языка путем «импортозамещения», – но никакие тихогромы, мокроступы, топталища, шарокаты, ячества, рожекорчи и крестословицы у носителей живого языка не получили поддержки. А фортепьяно, калоши, тротуары, биллиард, эгоизм, гримаса и кроссворд – вполне родные для любого русскоговорящего человека слова. Над потугами Шишкова вырабатывать русский лексикон, исходя не из языка, а из политической догмы, стебался еще Пушкин в первой главе «Онегина»: