Изгои. За что нас не любит режим

С точки зрения здравого смысла, российская практика проводить обыски в рамках расследования любых дел о мыслепреступлении выглядит юридическим нонсенсом. Во всех таких делах человек обвиняется в том, что однажды высказанная им мысль — преступна. Это некая субъективная оценка дознавателя, которую он должен подпереть актами казенных экспертиз, чтобы представить суду как доказанную. Но мысль-то уже высказана, записана, задокументирована в материалах следствия. Какую пользу может тут принести обыск? Какие доказательства и улики по делу он может выявить, если спор идет об оценке уже публично прозвучавших слов?!

Бытовой смысл обысков по политическим делам хорошо понятен — хотя бы на примере недавнего визита сыщиков в семью Навальных. Это в чистом виде харассмент, акция устрашения, внесудебная расправа под видом следственного действия. Когда у жены и несовершеннолетних детей оппозиционера отбирают трубки и планшеты, никому же не приходит в голову, что в этих гаджетах будут искать какие-то доказательства виновности Навального в клевете на миллионера-милиционера Павла Карпова. В устройствах самого Навального могут поискать какую-нибудь переписку, документы и контакты, облегчающие фабрикацию новых «экономических» дел по старой схеме. И с некоторой натяжкой такой интерес еще можно признать служебным и профессиональным. Но телефоны и планшеты детей забирают явно не для следственных действий, а в чисто карательных целях. Так же, как у одного известного русского националиста, по совместительству геймера, при обыске по экстремистскому делу недавно изъяли из квартиры игровые приставки. Вы когда-нибудь слышали о преступлениях экстремистской направленности, совершенных с помощью Sony Playstation? Вот, и они тоже не слышали. А приставки забрали из тех же соображений, по которым в шесть утра выпиливают болгаркой дверной замок из квартирной двери. Чтобы жертвы правосудия поняли, с кем они связались, когда писали про квартиры, угодья и панамские счета. А у самих шестой iPhone, между прочим, и второе высшее. А у некоторых — еще и Сони, страшно сказать, Плейстейшын.

Несмотря на очевидность этой «воспитательной» мотивировки, ее не так уж просто применить к конкретному случаю с «Эхом Москвы». Потому что если бы задача рейда состояла в том, чтобы парализовать работу СМИ (как это регулярно случается в провинции), то для этого уже 20 лет силовики тупо изымают серверы, ответственные за вещание. В нашем случае ничего такого не случилось — пишут, что просто искали переписку редакции с Пионтковским. И искали ее не в эфирной зоне, а в веб-редакции. На допрос вызвали не ведущих из эфира, а сотрудников интернет-отдела, причастных к публикации постов в блоге радиостанции… Короче, складывается удивительное ощущение, что обыск имел какое-то отношение к расследуемому делу, а не просто к устрашению всех и вся. Как выясняется, так тоже бывает, хоть и не часто.

Когда я наткнулся на постановление о производстве обыска в материалах моего собственного уголовного дела, то задал вопрос адвокату и следователю: должно же быть какое-то хотя бы квазиюридическое объяснение у этой практики? Какие материалы по делу можно искать в компьютере человека, обвиняемого в публичном высказывании? Подзамочные дневниковые записи «Как я готовился возбудить ненависть либо вражду», способные доказать преступный умысел? А вдруг я эти записи делал на манжетах? Почему у следствия такая фиксация на электронных носителях?!

Как мне объяснили и следователь, и адвокат, логика тут все же есть. Не сказать чтобы слишком убедительная, но за что купил, за то продаю.