Изюм из булки

Но главное был — Высоцкий! Записи появлялись регулярно, чаще всего плоховатого качества, с концертов — и, не с первого прослушивания разобрав текст, отец своим отличным почерком переписывал слова в отдельную тетрадку. В неясных местах он ставил в скобках принятые в научной литературе вопросительные знаки. Тетрадка шла по рукам во время дружеских застолий — на нового Высоцкого приходили специально!

Вот дантист-надомник Рудик,
У него приемник «Грюндик»,
Он его ночами крутит,
Ловит, контра, ФРГ…

Борьба с советской властью в нашей семье носила не политический, а общеобразовательный характер. За неимением человеческих книг в магазинах, отец делал их самостоятельно: первые сборники Окуджавы и Ахмадулиной, которые я держал в руках, были отпечатаны отцом на пресловутой «Эрике» — лично разрезаны, сброшюрованы и аккуратно переплетены. Кроме того, отец переплетал лучшее из журналов: этой рукотворной библиотеки у нас в доме было больше двухсот томов — «Новый мир», «Иностранка», «Юность»… И Солженицын, и Булгаков, и бог знает что еще, гениальное вперемешку с канувшим в Лету…

Номерок каждого тома был вырезан из желтой бумаги и наклеен на торец переплета. Отец изменил бы своему характеру, если бы у этой самодельной библиотеки не было каталога с алфавитным указателем…

Ходжа Насреддин и другие

Однажды я сильно заболел, и мне из вечера в вечер читали вслух книгу в обложке морковного цвета: две повести о Ходже Насреддине. Это было такое наслаждение, что не хотелось выздоравливать. В двенадцать-тринадцать лет я знал две соловьевские повести, наверное, близко к тексту.

Много позже я узнал от деда, что вместе с автором «Насреддина» он сидел в лагере. Более того: дед, «присевший» чуть раньше, был уже бригадиром небольшой «шарашки», когда к ним в барак определили только что посаженного Соловьева. Дед видел, что новенький, работавший в бане санитаром, что-то пишет по ночам и прячет под матрац… Разумеется, дед не стал его закладывать, и я считаю это нашим главным фамильным вкладом в русскую литературу: писал Соловьев как раз «Очарованного принца» — вторую часть книги про Насреддина…

Только «Правда»…

В Рейкьявике идет матч за шахматную корону: Спасский — Фишер! Иногда мы даже разбираем с отцом партии. Я люблю шахматы, на скучных уроках играю сам с собой на тетрадном листке в клеточку. Делается это так: в тетради в клетку шариковой ручкой рисуется доска (половина клеток закрашивается той же ручкой), а карандашом, тоненько, рисуются фигуры. Ход делается в два приема: фигура стирается ластиком и рисуется на новом месте.

Но я отвлекся, а в Рейкьявике: Спасский — Фишер!

Какое-то время этот матч — чуть ли не главное событие в прессе: через день публикуются партии с пространными комментариями… Потом комментарии помаленьку скукоживаются, потом исчезают тексты партий. А потом, однажды, я читаю (петитом в уголке газеты): вчера в Рейкьявике состоялась такая-то партия матча на первенство мира. На 42-м ходу победили черные.

А кто играл черными? И кого они победили? И что там вообще происходит, в Рейкьявике?..

Так я впервые был озадачен советской прессой.

О, это умение сказать и не сказать! Уже много лет спустя, в андроповские времена, всей стране поставило мозги раком сообщение ТАСС о южнокорейском лайнере, нарушившем наше воздушное пространство: «на подаваемые сигналы и предупреждения советских истребителей не реагировал и продолжал полет в сторону Японского моря».

Как это: продолжал полет в сторону Японского моря? По горизонтали или по вертикали? Стреляли по нему или нет? Военный был самолет или все-таки пассажирский? Понимай, как хочешь.

А еще лучше: не понимай. Напрягись вместе со всем советским народом — и не пойми.

В поисках эпитета

Август, Рижское взморье. Наша большая московская «колония» сибаритствует, расположившись у речки под кустом, оккупированным на все лето.

По «Голосу Америки» третий день передают о смерти Шостаковича: биография, свидетельства современников, музыка… На советских волнах — тишина. Трое суток в заоблачных кремлевских верхах продолжается согласование прилагательного, положенного покойному композитору в свете его заслуг и провинностей перед партией: великий он был, выдающийся или всего лишь известный?

Вопрос серьезный, политический, поэтому о смерти Шостаковича народу просто не сообщают.

Первомай-75

…мы с мамой встречали в Одессе, и столица русского юмора сразу дала мне понять, куда я попал.

Шли, кажется, по Пушкинской — я, мама и мамина знакомая. Параллельным курсом двигалась первомайская демонстрация.

Демонстрация притормозила на перекрёстке; какой-то дядя со словами «подержи, мальчик, я сейчас» всучил мне в руки огромный портрет — и ушел. Ни «сейчас», ни потом дядя не появился. Когда мама, отвлекшаяся на разговор с подругой, спохватилась, я был уже не один.