Излишняя виртуозность

Потом он вошёл ко мне в тёмную спальню с откинутым, смятым одеялом, с простыней, от засохшей спермы ставшей уже как кровельное железо — ставь к стенке, будет стоять... Он растерянно моргал, попав с яркого солнца в тёмную пучину разврата, куда, кстати, он же меня и вверг, но теперь стоял, наивно улыбаясь, доверчиво протягивая ручонки: «Ну, здравствуй!»

— Вынь вату из уха! — крикнула я.

Лицо его перекосилось недоумением, он вытянул гнойный тампончик из уха... прислушался... и лицо его снова озарилось счастьем, хотя уже абсолютно другим: из ванной доносилось пение!

Счастливый, ублаженный, а заодно, кстати, и помывшийся, Максим пел, вернее, орал!

Из-вела меня кру-чина,
Под-колодная змея!
Ты гори, догорай, моя лучина!
Догорю с тобой и я!

Последнюю фразу он выкрикнул просто с ликованием! Эту трагическую русскую песню он исполнял удивительно фальшиво (что, наверное, плохо?), но замечательно бодро (что, наверное, хорошо?) Для счастливого-то отца, который наконец-то увидел (услышал), что сын его стал настоящим мужчиной!

Александр уставился на меня.

— Стараемся! — скромно проговорила я.

По его лицу, и без того зверски изборожденному жизнью, катились сейчас просто волны — волна счастья смывалась волной ненависти (почему-то исключительно в мой адрес). Наблюдать его в эти секунды было большой радостью. На небольшом пространстве его лица счастливый отец сражался с отвергнутым (отвергнувшимся) любовником. Такие гуттаперчевые лица, в которые можно было засовывать сзади пальцы и зверски мять, делая жуткие гримасы, продавались когда-то в Таллинне... А вот теперь появились в Ташкенте. Это интересное наблюдение я удержала в себе, как девушка добрая.

Нелегко мне жить без ми-лой,
С кем те-перь идти к венцу?
Знать, сырая ма-ать могила
Суждена мне, мо-лодцу!

Радостно оборвав песню, он стрельнул задвижкой. Тонкое лезвие солнца между плотными порочными шторами резало пар, летящий из ванной на серебристые кружева.

Александр сначала метнулся к балкону (как застигнутый мужем любовник), потом надменно (но неизвестно, в качестве кого) решил остаться. Потом решил снова скрыться — снова остаться. Секунд пять он метался туда-сюда, как рука онаниста. Я наслаждалась. Более горького счастья — или счастливого горя — я в своей жизни не испытывала. Торжество, блаженство и любовь к этому идиоту, который так гениально всё организовал, что теперь страдает невыносимо.

— Алёна! — счастливым банным голосом прокричал Максим. — Дай мне, пожалуйста, свежую пижаму. Она в чемодане.

— Просту-удишься! — нежно пропела я в щель и бережно прикрыла дверь.

Потом, изгибаясь плавной волной, прошла к шкафу, выдернула пухлый тяжёлый чемодан на койку (как когда-то так же швыряла этого старикашку), надавила голым коленом, отщелкнула замки. Господи, в каком нафталине хранилась эта пижама? У нас в России давно таких нет!

Но тут же зверски скрутила свою тоску, бережно подняла пижаму на руках, с упоением втянула её запах (Александра заколотило), прильнула к нему (он жадно стал хватать воздух ртом, а меня руками), чуть слышно шепнула: «Иди к Николь, хватит сачковать!» — и тут же хоккейным движением бедра отшвырнула его к стене и, играя всею цветущей плотью, двинулась к ванной. Он пытался хватать меня сзади — впрочем, это так же безнадежно, как пытаться ухватиться за совершенные обводы отъезжающего авто. Тогда он страстно впился в левую ягодицу зубами, но тут же получил каблуком снайперский удар в мошонку и, скорчившись, сел на кровать.

Обернувшись: жив ли? — жив, жив, — я замахала ему: «Давай! Уходи!»

Скорчившись от боли, моральной и физической, он прошипел:

— Небось... не просто пижаму ему отдашь!

— Конечно. Я девушка честная! — проговорила я и стала медленно и томно протискиваться в дверь ванной, исчезая по частям. Нога задержалась некоторое время снаружи — потом какая-то неведомая сила резко втянула меня внутрь без остатка.

На мгновение оторвав лицо от липких губ Максима, я успела подумать: «Надеюсь, у Александра хватит сил уйти на балкон... и, надеюсь, хватит сил с него не выпрыгнуть».

Тогда, выйдя из той решающей секс-юрты полюбоваться восходом в казахской степи, я увидела его — он уже тоже гордо любовался рассветом, напоминая об известной картине «Утро нашей Родины».

— Ты скот! — сказала я тогда ему. — Но, к сожалению, не Фитцжеральд!

Тогда он лишь гордо выпятил губу — тогда-то он чувствовал себя безжалостным хозяином, жестоким восточным тираном.

А сейчас я с трудом вытаскивала его из загулов, массировала, вытягивала, выдаивала весь яд из организма, мыла, мумифицировала и с дикой натугой усаживала его в руководящее кресло!

Муки, на которые он нас обрёк в интересах дела, оказались трудными для него, но отнюдь не для меня. Максим, несмотря на свою возвышенную суть, оказался не так уж слаб и в низменном... все-таки сын — это не папа!