Излишняя виртуозность

— Может, — пойдем погреемся? — она усмехнулась. Стал я тут говорить, чтоб не грустила она, что все будет отлично!

Зашли мы с ней погреться в какой-то подъезд. Довольно жарко там оказалось. Потом уже, не чуя ног, спустились в подвал и так до утра оттуда не поднялись.

Потом уже светать стало, задремала она. Сидел я рядом, смотрел, как лицо ее появляется из темноты, бормотал растроганно:

— Не бойся! Все будет!

Потом — она спала еще — я вышел наверх.

Снег выпал — на газонах лежит, на трамваях. Темные фигуры идут к остановкам.

Ходил в темноте, задыхаясь холодом и восторгом, и, когда обратно шел, неожиданно стих сочинил.

Посвящается Р. Н.

Все будет! Чувствуешь — я тут?
Немного дрожь уходит с кожи.
Не спи! Ведь через шесть минут
Мы снова захотим того же.

Похолодание — не чувств, —

Похолодание погоды.
И ты не спишь, и я верчусь.
Уходят белые вагоны.

Все будет! Чувствуешь — я тут?

Нам от любви не отвертеться.
Пройдут и эти шесть минут.
Пройдут... Пройдут! Куда им деться?

Написал на листке из записной, перед Региной положил, чтобы сразу же увидела, как проснется... Когда я снова вернулся — со сливками, рогаликами, — Регина, уже подтянутая, четкая, стояла, читала стих. Потом подошла ко мне, обняла. Потом, посадив ее на такси, я брел домой... Да, как ни тяжело, а разговора начистоту не избежать!

Открыл дверь — жена нечесаная стоит в прихожей. Вдруг звонок — входит Леха с рогаликами и сливками!

— В чем дело?! — задал я сакраментальный вопрос.

Леха гордо выпрямился:

— Мы намерены пожениться!

Вот это да!.. Я-то, слава богу, ничего еще не сказал, так что моральная вина ложится на них! Леха протянул мне вдруг свою мухобойку.

— Бей! — уронив руки, сказал он. — Я подлец!

— Ну что ты, Леха... — пробормотал я.

Едва сдерживая восторг, я выскочил, хлопнув дверью. Все вышло, как я втайне мечтал, причем сделал это не я, а другие!

Какой-то я виртуоз!

На работу еще заскочил. Все как раз в комнате сидели — и тут вдруг с потолка свалился плафон. Вошел я, поймал плафон, поставил на стол — и под гул восхищения исчез опять.

Теперь бы, думаю, еще от композитора избавиться, чтобы все уже деньги за песни мне капали. Жадность уже душит — сил нет! Что, я не смогу музыку писать? Кончил, слава богу, два класса музыкальной школы — вполне достаточно.

Прихожу к композитору, говорю:

— Родной! Нам, кажется, придется расстаться!

— Почему?! — композитор расстроился.

— Понимаешь... я влюбился в японку!

Он так голову откинул, застонал. Потом говорит:

— Ну ладно! Я тебя люблю, и я тебя прощаю! Приходи с ней.

— Нет, — говорю. — Это невозможно!

Обнял он меня:

— Ну, прощай!

И я ушел.

И Регина, кстати, тоже вскоре исчезла: уехала с Дзыней, ну и с оркестром, понятно, на зарубежные гастроли по маршруту Рим — Нью-Йорк — Токио. Перед отъездом, правда, все спрашивала:

— Может, не ехать мне, а? Может, придумать что-то, остаться?

— Да ты что? — я ей прямо сказал. — Такой шанс упустишь — всю жизнь себе потом не простишь!

В общем-то, если честно говорить, все у нас кончилось с ней. Меньше двух месяцев продолжалось, но, в общем-то, все необходимые этапы были. Просто от прежней жизни, похожей на производственный роман средней руки, с массой ненужных осложнений, искусственных трудностей, побочных линий, пришел я, постепенно совершенствуясь, к жизни виртуозной и лаконичной, как японская танка:

Наша страсть пошла на убыль —
На такси уж жалко рубль!

Все!

Уехала Регина, и я совсем уже с развязанными руками остался.

Ну ты даешь, Евлампий!

Что же, думаю, мне теперь такое сотворить, чтоб небу было жарко и мне тоже? И тут гигантская мысль мне пришла: песню сделать из стиха, который я Регине посвятил!

Вскочил я в полном уже восторге — бежать, с Дзыней и с композитором делиться, — но вспомнил тут: ведь нет уже их, сам же сократил этих орлят, как малопродуктивных!

Снял балалайку со стены и песню написал. Назвал «Утро».

Немножко, конечно, совесть меня мучила, что из стихов, посвященных ей, песню сделал. Тем более — для «Романтиков»!

Крепко ругаться с ними пришлось. Видимо, общее правило «Из песни слова не выкинешь» не распространялось на них. Не понимают — не только слово — букву, и ту нельзя выкидывать! Одно дело, «когда я на почте служил ямщиком», другое — «когда я на почте служил ящиком»!

Порвал я с «Романтиками» — мелкая сошка. А эту песню мою, «Утро», на стадионе на празднике песни хор исполнял. Четыре тысячи мужских голосов:

Все бу-удет — чу-увствуешь, я тут!

Да-а... Немножко не тот получился подтекст. Ну, ничего! Зато слава!

Даже уже поклонницы появились. Особенно одна. Пищит:

— А я вас осенью еще видела, вы в такой замечательной шубе были!

А сейчас что, разве я бедно одет?