Излом

Из-за неожиданной догадки уголки губ по-прежнему не сводящего взгляд со звезд тысячника слабо дрогнули: больше всего охватившие его чувства походили… на ревность!.. Отчаянную, мальчишескую ревность, для которой, кстати, у него не было ни малейшего повода – он провел подле лесной отшельницы всего несколько часов, перемолвился едва ли дюжиной слов, и даже не сподобился узнать ее имя… А когда он все же смекнул, о чем стоит расспросить сероглазую молчунью, стало уже слишком поздно: дикарка выскользнула из его рук, точно вода, а потом не только смогла сбросить накинутую на нее петлю ворожбы, но и подожгла один из кораблей – такая выходка вполне бы пояснила ненависть тысячника, но никак не то, что он до сих пор носит с собою платок лесовички…

Улыбка задумавшегося Остена на мгновение стала горькой. Может, как раз в этом и есть истинная причина происходящего: свое напоминание об отшельнице он забрал у Антара, да и тот взял вышивку без спроса. Исходящий от платка, столь полюбившийся Олдеру и невидимый для других теплый свет, был им, по сути, украден. А вот для Ставгара Лесовичка сотворила оберег от чистого сердца. Крейговского мальчишку щедро одарили тем, от чего самому Остену достались лишь жалкие крохи, а Бжестров даже не понимает…

Смекнув, что в его сердце опять вскипает ревность, Остен упрямо мотнул головой. Хватит уже лгать самому себе. Бжестров все прекрасно понимает, именно поэтому и бережет свои воспоминания о лесной ведунье, словно зеницу ока, и ответа от него уже никак не добиться… Хотя с другой стороны, можно попытаться найти нужное в том, что все же удалось увидеть, ведь иногда даже крошечная крупица знания может навести на правильный ответ.

Покинув двор, Остен поднялся к себе, кое-как стащил с себя одежду и растянулся на узкой постели; смежил веки, воссоздавая перед внутренним взором с кровью вырванные у Бжестрова воспоминания… Пестрота городской ярмарки, и лесовичка – еще совсем юная, натягивает тетиву лука, целясь в шуточную мишень, но лицо ее сосредоточено и спокойно, точно у воина… Вот опять она, но уже старше, сидит на пыльной земле около туши огромного медведя и баюкает голову свирепого зверя у себя на коленях, словно бы и не замечая того, что руки и одежда пятнаются кровью животного. Губы лесовички что-то беззвучно шепчут, глаза опущены. Кажется, еще миг – и по щеке скатится слеза… Но вместо этого приходит новый образ. Тонкая и хрупкая, с печальным и измученным лицом, ведунья сидит на поваленной коряге, прижимая к себе так похожую на нее девочку, и осенний ветер кружит вокруг них желтые и пунцовые листья в бесконечном хороводе. Кажется, стоит только протянуть руку, и…

Громкий стук в дверь в мгновение ока вырвал тысячника из лелеемых им видений: резко сев на постели, Остен одарил вошедшего к нему Антара отнюдь не благостным взглядом, но Чующий, как всегда, остался невозмутим:

– Гонец от князя Арвигена, глава.

– Зови, – мрачно буркнул Остен. Хороших новостей из Милеста он все равно не ждал, так что ни к чему затягивать с неприятным посланием до утра.

К тому времени, когда перемазанный грязью, шатающийся от усталости гонец добрался до комнаты тысячника, тот как раз успел одеться и перебраться за грубо сколоченный стол.

Далее же все шло по заведенному издавна ритуалу: с трудом передвигая одеревенелые ноги, гонец добрался до стола, и, достав предназначавшееся тысячнику письмо, коснулся губами скрепляющей послание печати, и передал его Остену. Тот же, похвалив гонца за расторопность, велел ему отдыхать до утра, и, дождавшись, когда за сопровождаемым Антаром вестником княжьей воли захлопнется дверь, быстро сломал печать и погрузился в чтение.

В это раз Арвиген уже изволил не выражать нетерпение, а гневаться. Почему Остен бездействует? Неужто княжья воля для него теперь пустой звук? Или здесь, в глуши, он потерял счет времени? Ну, так оно уже почти полностью истекло, и если через две луны тысячник не закует пойманного им Беркута в цепи, то может пенять на себя, потому как, будучи обласкан и любим Арвигеном более других военачальников, он теперь проявил черную неблагодарность и строптивость вкупе с гордыней, а такого не прощает ни Семерка, ни, тем более, скромный правитель Амэна…