Излом

Он улыбнулся, потом стал серьёзен, поднял руку и перекрестил меня. Его седые волосы рассыпались по плечам, борода спуталась и ниспадала на грудь, а глаза смотрели добро и печально.

В полумраке комнаты он напоминал Христа… Только постаревшего, утратившего веру в людей и понявшего, что жертвовал собой напрасно…

Мы вышли на крыльцо. Он вздохнул полной грудью и огляделся по сторонам, затем поднял голову вверх – к небу, облакам и заходящему солнцу.

— Постоим ещё чуть–чуть?

Я согласился.

— Да, мы перестали любоваться природой, не замечаем её, — опять вздохнул он. – Как результат, не понимаем прекрасного, не видим, проходим мимо. Надо быть ближе к природе, думать о ней и любить. Когда люди поймут, что лес должен остаться и после них… Когда станут дорожить каждой веткой, каждым цветком? Вон, смотри, — обнял меня за плечи и указал рукой вверх, — красное солнце, мерцающая звезда, уходит за берёзы и тополя. Причудливые облака над этим великолепием. Это песня без слов, это музыка без звуков. Это в душе. Это таинство. Оно в подсознании… Недаром древние поклонялись солнцу и ветру, боготворили природу, видели в сочетании облаков и солнца откровение… Это религия, приближенная к нам. И как жаль, что не все это видят и понимают.

Как я не старался, кроме солнца и облаков, ничего не увидел и не почувствовал. Религия прекрасного не коснулась меня.

Дед замолчал, потом спросил:

— А ты понимаешь красоту?..

— В женщине – да! – кивнул головой.

Он по–доброму, не обидно, рассмеялся.

— А в красоте ты способен увидеть красоту?..

— Вообще‑то не знаю… Наверное, нет, а собственно, никогда об этом не думал. Для меня семикопеечный гранёный стакан с водкой смотрится много приятнее старинной фарфоровой чашки с чаем, – откровенно признался я.

Старик грустно улыбнулся.

— Мы с тобой больше не увидимся! – строго сказал он. – Тебе пора идти. Но запомни три заповеди: Люби людей! Научись понимать красоту! Всегда помни, что ты – Человек! — Стёр набежавшую слезу и ещё раз повторил: — Как бы высоко не вознесла тебя судьба, или как бы низко не опустила, всегда помни, что ты – Человек. Прощай!..

Повернувшись, быстро ушёл в дом.

Стало грустрно–грустно, словно потерял нечто такое, чего больше никогда не будет, никогда не найдёшь и не увидишь, как детство.

16

Ребята уже ждали меня.

— Вон твой рюкзак. Всё уложили. Чего‑то долго ты, – недовольно выговаривал Пашка, – я со своей крошкой мигом простился, сейчас в столовой ревёт, – он тут же забыл про неё. –Нам ещё семь километров до трассы топать, а уже темнеет.

Антон Егорович, абсолютно трезвый, немного проводил нас и вернулся назад.

Было не холодно и тихо. Словно зубы у ребенка стали прорезываться редкие звёзды. Быстрым шагом за час мы добрались до трассы.

— Ну вот, через пару часов будем дома, – притопывали двойняшки, мороз начинал пощипывать ноги.

Мимо проносились редкие машины, обдавая нас звуком и воздушной волной.

Автобуса не было. Теперь притопывали все.

— Пару часиков, пару часиков… Тут до утра пропляшешь, домой не доберёшься, – охлопывал себя руками Пашка.

Но наши стенания были услышаны. Огромный и бесцветный в темноте «Икарус», моргнув панибратски лампочками, остановился и принял нас в своё тепло.

Пашка тут же плюхнулся на свободное у двери кресло, двойняшки нашли место в середине автобуса, я пошёл в хвост, где виднелся всего один силуэт.

Разместившись и положив под ноги тощий рюкзак, увидел, что рядом, у противоположного окна, сидела женщина со спящим ребёнком на руках.

До этого она тоже дремала, но мы разбудили её. Она поправила одеяло, в которое был закутан ребёнок, и улыбнулась, разглядывая его.

А может, и не улыбнулась, может, мне показалось в полумраке автобуса, но столько света было в её лице, столько любви, счастья и радости материнства, что я замер, боясь отвлечь или спугнуть её неловким движением.

«Богородица!

Для матери ребёнок равен Богу, поэтому каждая мать – Богородица!» — Закрыв глаза я тоже улыбнулся, разговоры с дедом не прошли даром.

В душе поднялась волна радости – скоро буду дома. Увижу жену и сына.

Автобус плавно покачивался на асфальте и мерно гудел. Мне показавлось, что я не еду, а плыву.

— Вставай! – трясли за плечо двойняшки, нервно смеясь, – приехали.

Я раскрыл глаза. Автобус стоял уже почти пустой. Пашка расплачивался с водителем.

Мы выбрались и подошли к ярко освещённому автовокзалу. Несмотря на вечернее время, жизнь кипела. Подходили автобусы и такси. Смеялись, ругались и целовались люди. На какой‑то миг мы были ошарашены и подавлены.

— В деревне тише… – заметил Пашка.

— И люди там спокойнее… – подтвердили двойняшки.

На противоположной стороне от автовокзала, отрезанный многочисленными полосами путей и составов, виднелся городской железнодорожный вокзал.

— Мне туда, – махнул я рукой в сторону вокзала и ведущего к нему подземного перехода.

— И мне, – перебросил рюкзак через плечо Заев.

— А нам здесь, на городской автобус, – стали прощаться Лёлик и Болек.

Железнодорожный репродуктор объявил о приходе поезда.

Мы с Пашкой, осторожно нащупывая ногой скользкие ступени, стали спускаться в тоннель.