Изломанный аршин: трактат с примечаниями

Тут, правда, сразу же какой-нибудь Юнг на цыпочках подбежит и забормочет про архетипическую, батенька, ситуацию. Ну да: вот, скажем, один древнегреческий предводитель, некто Агамемнон, публично, в торжественной обстановке, зарезал родную дочь исключительно с той целью, чтобы попутный ветер, так сказать, грянул в паруса его эскадры.

А был не православный ничуть. Но, заметим, и не агностик. И такое средство корректировать ход событий он не сам изобрел, а всего лишь исполнил завет предков.

То есть это неизбежная — возможно, даже врождённая связь идей (хотя лично я считаю — вдолбили пропагандой за тысячи и тысячи лет жрецы): если интересам коллектива — или там социума — угрожает что-то серьёзное, веди себя так, словно находишься на падающем воздушном шаре. Ищи глазами балласт. От кого бы из близких избавиться. Кем откупиться. Лишь бы шар, сверкая заглавными буквами, летел.

Это мининизм.

— Сограждане! велика та земля, где граждане Минины, сановники Пожарские, пастыри душ Авраамии и где Цари Михаилы, Петры, Александры и Николаи! Но такова Россия. Мы клянемся Тебе, Царь Православный, что по одному слову Твоему мы, подобно Минину, готовы воскликнуть: «Буде нам похотеть помощи́ Отечеству, и то нам не пожалети животов своих, и дворы свои продавати, и жён и детей своих закладывати», — мы клянемся ТЕБЕ Русскою душою, а Русская душа неизменна.

Это чей же такой чистый, такой звонкий, такой искренний, такой пионерский голосок, а? как по-вашему? Не Жуковского, согласны? у того глубже и мягче. Не Булгарина: у того отрывистей и злобней. Интонация живая — значит, не Загоскин. Для Кукольника или, предположим, барона Розена — слишком умный, подвижный синтаксис, и фраза даже нигде не срывается на крик.

И уж само собой разумеется — не Пушкин. Пушкин вообще так не умел: от всего сердца и как бы лёжа на спине.

Но тогда, стало быть… Да. Вы угадали. Стало быть, это сочинил Николай Полевой, больше некому.

И сказал с кафедры. 10 июля 1833 года. (Более чем за полгода до премьеры Кукольниковой пиесы.) На торжественном акте Московской практической коммерческой Академии. Теперь это Высшая школа экономики, а тогда — вроде как частная гимназия с особенным уклоном, с прицелом на новых русских.

Полевой входил в Совет этого заведения. И это был уже третий раз, что ему доверили приветствовать выпускников напутственным словом (напутствовать приветственным). Данную речь он озаглавил:

«Козьма Минич Сухорукой,

Избранный от всея земли Русския человек» —

и напечатал отдельной, нарядно переплетённой брошюрой.

Как и первые две, названия которых также очень стоит привести: «Речь о невещественном капитале (capital immatériel) как одном из главнейших оснований государственного благосостояния и народного богатства» (1829) и «Речь о купеческом звании, и особенно в России» (1832).

Каждая из этих речей снабжена посвящением. Допустим, таким:

Согражданам, русским купцам, наследникам

добродетели и чести

Козьмы Минича Сухорукого,

В знак глубокого почтения

Посвящает Николай Полевой.

И каждая, представьте, оканчивается здравицей, такой же прочувствованной и высокопарной, как приведённая выше. Увы.

Только советские писатели, и то лишь выступая на парт- и других всесоюзных съездах, достигали такой неслыханной, прямо детской простоты звука. Где-то был у меня образчик, сейчас найду.

Ага, вот он. Боже, как этот текст бездарен и глуп — настолько, донельзя, глуп, что уже совершенно не важно, насколько гадок. Но окраска звука, согласитесь, почти такая же — светлая нестерпимо:

— Народ-гигант неохватимо-колоссальной страны, весь народ с поднятыми в руках бюллетенями стоит перед фигурой Сталина и говорит голосом, слышным по всей неохватимой стране, по всему миру: «Друг наш, учитель наш, вождь наш!..» и «отец наш!..» — громким голосом, вся громада народа. И это — от сердца. Это от сердца, из самой глубины его, искренно до слёз. И этого никогда не бывает в буржуазных странах, никогда.

(Понятия не имею, кто выступает. Клочок с выпиской завалялся, а фамилия оторвана. Смутно припоминается вроде бы кто-то с буквой Ф — не Сейфуллина ли Лидия? — даже и чувствуется, что тётка, и пьющая, — но подошёл бы и Фадеев; и Федин; и особенно Серафимович.)

Сто лет между речью и речью, сто лет.

Мне жаль, что тексты похожи.

Что человек, за которого я тут распинаюсь и хлопочу, при жизни носил-таки в головном мозгу этот отвратительный чип или какое-то другое устройство с программой, заставляющей автоматически соединять мыслеобразы: Любимый Руководитель, Правящая Партия, Страна Рождения — и при артикуляции каждой из соответствующих лексем немедленно испытывать прилив чувства, которое, действительно, попробуй отличить от любви.

Не он один — о, нет.