Измена, или Ты у меня одна

Он задрал платье еще выше, сжал обеими руками полные груди. Но тут же выпустил их. И опять одна рука сдавила горло жертвы, другая скользнула ниже, вцепилась в край трусов, рванула. Да так рванула, что затрещала легонькая тоненькая ткань и полетела обрывками куда-то в угол.

Люба увидала его глаза — пустые и безумные одновременно. И поняла — пощады не будет, поздно! Она сама была виновата, ведь уйти надо было сразу, там, из аудитории! Теперь все!

Он навалился на нее медведем, уткнулся губами в шею, но не целуя, а надавливая, прижимая голову к шершавому дереву, мокрые растрепанные волосы ползли Любе в лицо, в глаза. Теперь она вообще не могла кричать, теперь она была на грани обморока — перед глазами все мельтешило, кружилось. Сердце стучало с такой бешеной скоростью, что казалось оно вот-вот выпрыгнет из груди или остановится в изнеможении. Она ничего почти не чувствовала. И все же когда в ноги вцепились две грубые, нещадящие лапы, впились в мякоть цепкими стальными пальцами, раздвинули — грубо, бесцеремонно, словно нечто неживое, она вскрикнула. Но тут же захлебнулась слезами, умолкла.

Они делали с ней что хотели! Но она была бессильна. Если бы хлюпик Витюня знал, что она сейчас чувствует, он бы выпустил ее руки — не было никакой нужды заламывать их, удерживать, совсем не было!

Огромный Толяня, медведеобразный и невменяемый, терзал ее долго. А отвалившись, опять долго пил воду изпод крана, мочил голову. Высокий жался у подоконника, поглядывал на дверь.

— Ты че, падла! А ну давай, иди, держи! — злился на него хлюпик. — Не можешь, другим не мешай!

Толяня, напившись, ухватил жертву за руки и великодушно бросил хлюпику:

— Не сопи, Витюньчик, давай-ка оприходуй девочку в честь этого торжественного дня ее сдачи в эксплуатацию, ну! Живей только, еще застукают!

Он понемногу трезвел. Голос звучал почти нормально, но рожа — что у него была за рожа! Вся перекошенная, красная, изможденная — будто он пил уже неделю кряду, не просыхая!

Люба висела в полуобморочном состоянии. И все же по ней прокатилась волна дрожи, еще одна волна, когда ее тела, ног, коснулись потные холодные ладошки хлюпика. Она дернула коленями, подтянула их вверх, чуть не к подбородку. Но хлюпик с легкостью, играючи, развел их руками. А дышаший перегаром в ухо Толяня, так сдавил горло, что все поплыло перед глазами, резко стемнело… Она потеряла сознание.

Хлюпик испугался было, отстранился. Но Толяня его приободрил:

— Все путем, Витюньчик! Давай работай, так даже верней!

Последние слова долетели до нее словно сквозь вату. И все пропало.

Очнулась она у тех же козлов. Наверное, прошло совсем немного времени. Но в туалете стоял дым коромыслом. Кто-то на кого-то орал, кто-то с кем-то дрался. Она ничего не могла понять, всматривалась, думала, что все ей снится, что это наваждение какое-то, нереальность.

— А ты, сучара! — орал Толяня. — Может, ты еще нас заложить хочешь! Ну уж нет, падла, будь ты хоть импотент законченный, но если ты не трахнешь эту кошелку тут же, при нас, я тебя по стене размажу!

— Заткнись! — выкрикнул высокий. Но выкрикнул как-то тихо и неуверенно.

Толяня врезал ему под подбородок. И тут же ткнул кулаком в живот. Добавил коленом. Хлюпик налетел сбоку, засадил по уху. Да так, что v высокого опять слетели очки, он поморщился, скривился.

— Сам, гад, все затеял, сам начал, а теперь нас под статью подвести хочешь, продать, — хрипел хлюпик, — ну уж нетушки! Считаю до трех!

— Чего-о?! Я тебя раздавлю, клоп! — Высокий взъярился. Но это была последняя вспышка ярости. Он не мог больше сопротивляться. — Ладно, — проговорил совсем тихо, с дрожью в голосе, — пропадать, так с музыкой.

— Ну то-то! — Толяня смазал для порядку высокого по макушке — совсем легонько, скользячкой. А тот пригнулся, словно от настоящего удара, видно, нервы сдавали.

Вдвоем они подтолкнули высокого к Любе. Та стояла ни жива ни мертва. Она даже не пыталась опустить задранного подола, боялась двинуться — ей казалось, сделай сейчас хоть одно движение от козлов — и упадет, грохнется на залитый водой кафель.

— От судьбы не уйти, — шепнул ей на ухо высокий. И с какой-то злой иронией шепнул совсем тихо: — Ох, подружка-девочка, нас тут, получается, обоих насилуют, и тебя, и меня! Но как говорится в том самом анекдоте, который я все порывался тебе рассказать… — Его руки ощупывали ее, овладевали телом, приподнимали выше, прилаживая ее удобнее, под рост. — Так вот, что остается делать, когда тебя насилуют? А одно лишь, лапушка, надо попытаться расслабиться и получить максимум удовольствия!

Люба слышала краем уха, как ржали, заливались Толяня с Витюней. В голове гудело, по вискам ударяли незримые молоты. Она и без всяких советов была расслаблена до предела. Но о каком удовольствии могла идти речь! Ей хотелось одного — умереть прямо сейчас, прямо здесь, назло всем, чтоб их всех тут застукали рядом с ней, мертвой, бездыханной, валяющейся на кафеле в прозрачной луже, посреди ослепительно чистого, выбеленного до неестественности и обложенного сверкающей плиткой туалета. Ах, если бы это было возможно!