Измена, сыск и хеппи-энд

В домике у старушки было тепло и чисто. Заметно пахло Джинджером. Повсюду стояли типовые шкафы и стулья с инвентарными номерами санатория. В каморке, представленной как спальня, виднелась пара санаторных кроватей. На деревянной спинке одной из них было выцарапано крупное сердце, пронзенное стрелой. Вряд ли это была работа душевной старушки. Над обмятым санаторным диваном висела картина, громадная, как восточный ковер. Она изображала сытых отдыхающих в пижамах и соломенных шляпах. Отдыхающие поедали клубнику и сливы с огромных блюд. На это пиршество с противоположной стены глядела актриса Нона Мордюкова лет тридцати от роду (такие здоровущие фотопортреты висели в старину в кинотеатрах). — Я все это в главном корпусе взяла, когда стали стены обдирать, — с грустью пояснила старушка. Звали ее, как выяснилось, Риммой Васильевной. В цветущие времена, в “Картонажнике” во множестве водились отдыхающие и ели сливы, а она трудилась здесь библиотекаршей и жила в служебной квартирке. Как только санаторий стал хиреть и дичать, Римму Васильевну, уже пенсионерку, спровадили в гардеробщицы (библиотеку сочли нерентабельной, книги исчезли, как и не было — не в печках ли, как в 1918 году?), затем перевели в уборщицы, и уж потом санаторий закрылся. У Риммы Васильевны не было ни кола ни двора. Ее единственная дочь жила на острове Кунашир, куда письма шли сорок три дня. Розовая старушка осталась одна среди руин и вековых елей. Делать было нечего; она самовольно заняла домик с белочками, который в санаторные времена служил изолятором для заболевших кишечными инфекциями. Она повела жизнь настоящего Робинзона. Ей поначалу приходилось даже обороняться от бродяг и местных жителей, зарившихся на силикатный кирпич кишечного изолятора. К счастью, Римма Васильевна притащила к себе четыре ящика новогодних петард, завалявшихся с веселых времен. Она изучила инструкции и, дрожа от страха, пустила петарды в дело. Грабители разбегались, осыпаемые слепящим огненным дождем. Они шалели от аккуратных тугих залпов, пороховой кислой вони и лая Джинджера. Как только “Картонажник” отошел к Колотову, приблудные шиши отступили. Однако Римма Васильевна собственными ушами слышала ночной мат и стоны со стороны недальнего шахматного павильона, где пороли мародеров. Она содрогалась тогда при мысли, что подобная участь ждет и ее. Но почему-то люди Колотова ее не тронули и даже оставили ей калитку в ограде, когда замуровывали бывшие главные ворота. Через калитку старушка могла попасть на старую дорогу в Дряхлицыно, где были магазин и поликлиника. Эта дорога получалась много короче задуманного Колотовым шоссе европейского уровня, которое должно было соединить гольф-клуб со станцией и федеральной трассой Нетск-Новосибирск (теперь ждали только весенней просушки земли, чтоб начать строить это чудо цивилизации). Римма Васильевна вздрагивала при слове гольф-клуб. Это была напасть, которой не отвести петардами. Она понимала, что великолепный проект Колотова не предусматривает ни убого кишечного павильона, ни ее с Джинджером. Куда она денется?

Пока же в домике с белочками царил идиллический уют. Часы из санаторной столовой, слишком большие для кишечного изолятора, тикали мерно и гортанно, и тихо реял в них под тяжелым пыльным стеклом золотой диск маятника. Когда эти часы били каждые четверть часа — мощное усилие их голоса слегка толкало тонкие стены, и при этом на столе, в стакане, вздрагивали нежные, желтые, животно-пушистые первоцветы-прострелы. Римма Васильевна нарвала их на солнечной проплешине у шахматного павильона, места таинственных истязаний искателей цветных металлов. Древние сказали бы: эти желтые цветы выросли там, где пролились слезы несчастных забулдыг.