Измененное время (сборник)

Что же. Элла, взвинченная, оскорбленная теперь и этой новой подлостью (точно урод что-то рассказал о событиях в комнатушке), дошла до последней степени и два дня сочиняла заявление главному редактору.

Дело шло туго, путались падежи, никак не получалось сформулировать обвинение, сопоставить сексуальные домогательства и вы-мо-гательства денег, что шло за чем и как все началось.

И невыпи-сыва-ние пропуска! И не-отве-ча-ние по телефону!

Сильно билось сердце. Пересыхало во рту, движения были какие-то неловкие. Роняла, разбила вазочку, несколько раз теряла ручку. Ничего не ела.

Потом она все подготовила, конверт с обращением, оделась красиво и встала у центрального подъезда, прямо в дверях, около одиннадцати. Тут как по расписанию прибыла машина главного.

Главный был абсолютно не в курсе событий, и он, как всегда, увидев эту хорошенькую блондинку на каблучках, заулыбался и протянул руку для приветствия.

Вместо пожатия он ощутил у себя в ладони крепко вложенное письмо. Вот так финт!

Он, видимо, прочел его, это послание, написанное огненными знаками. Тем более он должен был обратить внимание на слова «Копия в прокуратуру».

Т.е. хорошенькая явно знала свое дело и свои права и готовилась разослать письма повсюду.

Так. Толстого урода погнали.

Но и Элле больше никто не выписал пропуска на радио.

Может быть, в других местах, где эту историю не знали, она бы и пристроилась, но у нее, как у очаровательной особы, ход был только один — через знакомства с мужским полом. А на это она уже почему-то была неспособна. Отвергала все домогательства, все предложения. Упорно стремилась к знакомому подъезду.

Дело еще было в том, что Элла плохо писала свои заметки. Толстый урод, проклиная все на свете, перекатывал ее опусы заново, от начала до конца. Он был умный и образованный грязный скот.

Далее информашки отдавались на перевод, и в таком виде программы транслировались на беззащитные зарубежные страны, куда достигали радиоволны этого государственного вещания. В основном они шли на Африку, хотя никто никогда не контролировал, что там дудят в микрофоны африканские дикторы (они же и переводчики), может, вообще они посылают приветы родне, как уже неоднократно случалось в этом глухом углу мира радио.

Так что стиль и грамотность Эллы значения никакого иметь не могли.

Но теперь уже никто бедную Эллу в тот рай не пускал.

А она просилась, приходила, звонила. Топталась на каблучках у окошка бюро пропусков, трезвонила по внутреннему телефону. Приставала к знакомым сотрудникам, всегда опрятная, хорошо одетая, с идеально белой гривой волос, накрашенная.

Что-то у нее в головке варилось, какая-то новая безумная каша, и наконец один прошедший мимо новый сотрудник радио все-таки ей признался на бегу в любви.

Она с ним побеседовала.

Она, лежа одна, без еды, в своей комнате, все слышала его шаги вокруг.

Он, он не решается войти, дурачок, иди же!

Собственно, что было — действительно этот Алексей, из новеньких, ничего не подозревающий, остановился, когда она чуть ли не на грудь к нему кинулась у входа, беззащитная, маленькая, и он благосклонно выслушал ее просьбу и обещал выписать пропуск, когда поднимется к себе. Она протянула ему руку, он задержал ее в своей теплой широкой ладони.

— Мое имя Элла, а ваше? — спросила она.

У него было такое доброе лицо! Он смотрел на нее с невыразимой лаской! Он ушел, сказав святые, нежные слова: «А меня зовут Алексей».

Исчез.

Она крикнула вслед:

— Очень приятно!

И осталась ждать его до конца рабочего дня.

Давно закрылось бюро пропусков, все разбежались.

Но он не вышел.

Существовал еще один вход, боковой, может быть, надо было встать там.

Элла, лежа ночью голодная, четко слышала его шаги. Она их узнала — он ведь открыл дверь (где раздобыл ключ? Молодец!). Боже, Боже мой. Алеша!

Но толчется в прихожей, не решается.

— Войдите! — вскрикивала она. — Ну же! Я лежу! Я вас не укушу, не бойтесь! Алексей божий человек! Иди ко мне! Как я вас ждала!

Так это все и началось.

А вошедшая старшая сестра, узнав сюжет, начала громко ее разубеждать, уверять, распахивать дверь в коридор и на лестницу, да так и ушла, раздосадованная, чуть не плача. Да нет, зарыдала она, скрывая слезы. Оставив еду на столе и в холодильнике.

Что с ней делать, с испорченным человеческим материалом — хрупнул сучок, сломалась веточка, покосилось и все дерево, теперь ждать.

Ждать, когда оставят всех в покое эти ищущие, жадные глаза, эти протянутые руки. Когда закроется голодный рот, лопочущий все одно и то же: «Работа, работа, моя работа».

Нагайна

Дело происходило, как оно происходит всегда, вышли вместе из духоты зала, отыграла музыка, кончен бал.