Изменник

К столице подъезжали утром, когда оглушенной танковой стрельбой накануне, город еще спал. Над Ленинградкой висел легкий туман, сквозь него Джинн рассмотрел БТРы на обочине. По привычке пересчитал их — раз, два, три… шесть. Шесть боевых машин на окраине Москвы! Мать честная! Что же это такое?!. Возле БТРов не было никакого охранения! Ни одной живой души. «Раздолбаи, — раздраженно подумал Джинн, — любой пацан с кошелкой „гостинцев от Молотова“ сожжет вас всех на хер…»

Спустя несколько минут он выпрыгнул из кабины КамАЗа. Первое, что увидел — надпись кривыми черными буквами на бетонном заборе: «Ельцина — на кол!»

Джинн, ежась от сырости, поднял воротник куртки, повесил на плечо сумку, закурил и стал ловить тачку. Минут через пять поймал. Цены у московских таксистов — суровые. Торговаться он не стал, заплатил сразу. Только сказал таксисту-татарину:

— Суровые у вас цены, брат.

— Так ведь и жизнь суровая, брат, — ухмыльнулся тот.

— Воюете?

— А ты не знаешь?

— Да я проездом… с Севера.

— Ага!… Вчера танки по Белому дому били. В центре все машины пищали. Как с танка е…анут — сигнализация срабатывает. Сильное доложу я тебе, ощущение.

— Ну и как — спасли демократию-то?

— Спасли, — ухмыльнулся таксист. — Могут дальше воровать.

Джинн вышел за два квартала до дома, дальше пошел пешком. Он не был дома полгода и, направляясь сейчас к себе, не знал, что его может ждать… Опыт, анализ реальной ситуации и интуиция подсказывали, что все должно быть нормально, что сейчас никому в Москве нет до него дела. И все же он рисковал.

Джинн шел по Автозаводской, на которой родился и вырос, и на которой бывал последние годы очень редко. Он автоматически, не очень тщательно, проверялся, автоматически «простреливал» взглядом улицу. Она выглядела обыденно-мирной. Джинн прекрасно знал цену этой мирной обыденности. Он вошел под арку собственного дома, остановился, прислушиваясь… Вошел во двор. Кажется, здесь все было так же, как тридцать лет назад — качели, детская горка, скамейки под полуоблетевшим кленом. Это был двор его детства, в нем Джинн знал каждую деталь. На качелях его, маленького, качал отец. А в теремочке он первый раз целовался с Томкой из восьмого "б"… Возможно, в другой ситуации он бы умилился… возможно. Сейчас он рассматривал двор острым, волчьим взглядом, пытаясь определить опасность. Он отлично знал, что если засада есть, обнаружить ее нельзя. Ее можно только ПОЧУВСТВОВАТЬ.

На подъезде за время его отсутствия появился кодовый замок. Джинн осмотрел кнопки, нашел те, к которым касались чаще других. Он вошел в просторный, гулкий подъезд двенадцатиэтажного сталинского дома. Когда-то в доме жили ответственные работники министерства тяжелого машиностроения, в холле первого этажа сидела вахтерша, лестницы и лифт сияли чистотой… Теперь вахтерши не было, не было чистоты, а в лифте кто-то умело нарисовал семейство поганок.

Джинн поднялся на восьмой этаж, вышел из лифта, громко, с лязгом, закрыл стальную дверь. И стремительно, бесшумно, переместился к двери своей квартиры. Если внутри кто-то есть, то он — этот кто-то — обязательно подойдет взглянуть в глазок… Никто не подошел. Выждав несколько секунд, Джинн вставил узкий, очень сложный сейфовый ключ в прорезь замка.

***

По возвращении в Москву, Владимир начал обзванивать своих коллег по ВС. Пытался выяснить, что происходит. Многие усмехались, удивлялись его наивности. Ему говорили: ну, Володя, отстал ты от нашей жизни-то. Сколько ты в своей Югославии торчал? Месяц? Ну, брат, месяц — это целая эпоха. Может, лучше бы тебе и вовсе не возвращаться. У нас, брат, ПЕРЕВОРОТ.

Умом он все понимал, но верить в то, что происходит, не хотелось. Переворот? А как же принципы демократии? Железные и незыблемые? То, ради чего ложились под танки в 91-м? Он не был наивным, уже прошел довольно жестокую и циничную журналистскую и депутатскую школу… и все же было очень противно… Москва, говоришь, Третий Рим?

Он пытался дозвониться до Руцкого, до Хасбулатова. Это оказалось невозможно. Он пытался дозвониться до директора СВР Евгения Прямикова. Это тоже оказалось невозможно.

Он позвонил вдове Виктора Галине и даже встретился с ней, но не решился сказать правду. Потом долго корил себя за это.

На телевидении кипели страсти и он со своей «югославской темой» оказался вовсе не нужен… Ты что, Володя, — сказали ему, — охренел в атаке? Кому, на хер, это сейчас интересно? Ты, бля, давай-ка лучше включайся в реальную работу — коммуняк нужно добивать. Слабо, депутат народный?

На второй день своего возвращения он побродил по Москве… У «Краснопресненской» были толпы, на Смоленской площади были толпы… и на Тверской… и у Белого дома. Линии АТС-1 и АТС-2 были перегружены. И дело шло к крови. Лезли в голову строки Галича:

Опять над страною пожары,

И рыжее солнце в крови.

Но это уже не татары.

Похуже Мамая — свои.

В тот вечер, вернувшись домой, он основательно выпил. Лег и мгновенно уснул. Спал беспокойно, ворочался. А жена тихонько сидела рядом, гладила по щеке и догадывалась обо всем, чего он не рассказал.