Изменник

Галанин в окно наблюдал, как Еременко садился в телегу рядом со Степаном Жуковым, в своем штатском пальто и шляпе, как телега повернула на улицу вниз к новому мосту, построенному на месте старого, унесенного половодьем. Провел рукой по глазам, подошел к двери и открыв ее посмотрел в приемную. Кирш с уныло висящими усами тщетно пытался объясниться со старостой Париков, здоровенным детиной с лицом скопца. Староста размахивал руками и просил: «Ты меня пойми, немецкая душа, у меня коров много, а бугаев нет! Кто же их, коров, крыть будет, я что ли?» Кирш кивал радостно головой: «Я… я…» — «Га, га, га… ты? Ну куда тебе? Вы совсем дохлый! надорвешься! ведь у меня их, не считая трофейных, сорок две! А? Сорок два раза».

Галанин вошел в приемную, уселся на место Еременко: «Еременко уехал на два-три дня. Сегодня, Кирш, я буду за переводчика… ну начинайте и помните, вы проявляете инициативу и решаете, а я только перевожу». Когда Вера пришла звать Галанина на обед, остановилась в недоумении на пороге. В приемной было полно народу: старосты из Париков, Лугового, Холмов, с совхоза Первого мая, заместитель районного агронома Миленкова, миловидная молодая женщина с розовыми щеками и смеющимися карими глазами. Потный Кирш, закручивая свои падающие усы распоряжался: «Скажите им, что я решил так: староста совхоза Первого мая, дает своих двух бугаев взаимообразно старосте Париков. Когда бугаи кончат крыть, вернуть обратно». Галанин послушно и точно переводил, обращался за советом к Милен-ковой. Она, стараясь быть серьезной, и краснея, смотрела прямо ему в глаза: «Я об этом еще не думала, дайте мне немного времени, чтобы уточнить положение».

Галанин переводил. Кирш потел, старосты ругались, потом все смеялись… была весна, тепло, весенний сев в разгаре, работа спорилась… и поэтому всем радостно!

***

За обедом Галанин был по прежнему веселым, шутил с Верой и хвалил ее стряпню. Пообедав, курил, усевшись на диване, слушал как на кухне возилась Вера, потом ее позвал: «Вера, замучил меня сегодня Кирш со своими бугаями. Как подумаю, что снова должен ему переводить, тоска берет! Да к тому же, мне нужно после обеда идти к Шульце, он позвал меня на ужин, потом м. б. буду играть в шахматы с Шубером. Вот я и думаю… сам Кирш с этими старостами не сговорится, поэтому хочу вас просить, быть у него эти несколько дней переводчицей, а я буду есть у Шубера, он давно меня просит, хочет меня отблагодарить за ваши обеды, понятно, вы ничего не будете терять и здесь ничего не будете делать, сам управлюсь. Платить буду как переводчику, соглашайтесь!»

Вера колебалась: «Не знаю, я ведь плохо знакома с с/хозяйством, и не в совершенстве владею немецким языком, м. б. не сумею». Но Галанин настаивал: «Сумеете. Это ведь просто переводить, помните как тогда летом мне, точно и скоро. После двух часов начинайте. Уверен, что вашей работой буду доволен, даже если ваши переводы будут немного вольные, как тогда летом!» Он внимательно посмотрел в ее смеющиеся глаза: «Да… даже буду рад! Ведь знаю, что будете нас немцев дурить в пользу русского населения. Что же, дурите, это будет неплохо и я буду доволен!»

Когда Вера уходила, нагнал ее в дверях, взял крепко за плечи и повернул лицом к себе. Долго смотрел в серьезные, серо зеленые глаза: «Вера, что я хотел сказать… помните тогда, когда вы меня ударили за Сталина. Вы ведь меня ненавидели, за то, что я был изменником. Я с тех пор не переменился, все тот же, а вы? я по старому ненавистен и вы меня терпите как неизбежное зло?» Вера смутилась, осторожно освободилась от его рук легким, гибким движением: «Нет, я много об этом думала, потом, когда вы уехали… раскаивалась. А потом, вы ведь меня спасли своей неправильной характеристикой. Разве я могу вас после этого ненавидеть? И потом, теперь… вы меня не обижаете… считаете за человека и сапоги сами себе чистите. Все это мне… меня очень трогает… нет я вас не ненавижу, даже больше, вы совсем не плохой человек… все…»

Так стояли они оба близко лицом к лицу. Он большой худой, уже стареющий человек, она гибкая и нежная, напоминающая собой весну, которая смотрела на них в открытое окно, и как будто увидили друг друга в первый раз такими близкими и одновременно страшными этой близостью. Вера внезапно закрыла лицо руками и опрометью бросилась из столовой, пробежала кухню, вышла на крыльцо и задохнулась от какого то неведанного ею раньше чувства счастья, подставив солнцу свое пылающее огнем лицо. А Галанин продолжал стоять на месте, он смотрел перед собой и не видел стен тесной комнаты. Перед ним был весь мир и в центре его Вера. Жизнь и пробуждающаяся весна. И он смотрел как зачарованный на картину слишком поздно пришедшего счастья и шептал с чувством неизъяснимой острой тоски и грусти: «Какое несчастье! Какое большое несчастье, слишком поздно…»

***