В сумерки вернулся в землянку товарища Андрея, молча лег на пол на солому подальше от угрюмого Фадея, от ужина, щей на мясе отказался, его тошнило после работы. В своем углу слушал как смеялись и шутили партизаны, собравшись вокруг мисок, машинально прислушивался к их разговору: «Опять, товарищи, неудача, вернулась разведка Семенова, ходили на Холмы, насилу ноги унесли. Наши хотели там побить тракторы и комбайны, так не дали трактористы! кричали, что побьют всех, на Галанина показывали. Он им обещал летом колхозы уничтожить и всю землю поделить, по хорошему, промеж всех колхозников… верют ему, гады, и радуются, так и не дали, автоматы отняли и еще по зубам накостыляли. Понятно! наших только трое было, а их весь колхоз, пришлося бежать и к папаше явиться. Он им показал, как оружие партизанское бросать. Семенова шлепнули и в болото бросили».
В землянку кто то вошел, в полутемноте, лучина освещала только угол, где на полу ужинали, робко спросил: «А где, товарищи, тут Володька-переводчик?» Андрей крикнул: «Эй ты, шляпа! принимай гостей! Максимка прибежал». Еременко приподнялся на локте, поманил к себе Максима, обрадовался: «Садитесь, Максим, я вам очень рад! Что кончили и вы вашу работу?» Максим, кряхтя, уселся у него в ногах: «Да… управился! Еще один, бедняга, успокоился, оставили его лежать до утра с другими, время есть, а им страшнее будет! помолчат. Вот что, Володька, не было времени за этими делами с тобой по душам посоветоваться. Ты, бают, из заграницы к нам прибежал, послали ребята меня тебе всякие вопросы поставить, су-рьезные! Вот мы колхозники, живем, сам видишь как, словом весело как научил наш отец благодетель, Сталин. Ну, а как там живут колхозники, больно мучаются в этой самой Хранции? Где ты мучился и на прокате работал? На, вот я тебе принес немного махорки за твои труды… бери, не ломайся… ведь работал ты, братишка, удивительно! больше чем мы трое!»
Еременко взял сверток с табаком, засмеялся: «Да как, вам сказать, чтобы мучились, по правде сказать не видно! Ну, слушайте, если вам это интересно, расскажу я вам как во Франции живут колхозники… только там нет коллективного хозяйства, а все частные собственники». Он подумал немного, собираясь с мыслями, потом начал говорить, сначала тихо нехотя, сбиваясь и повторяясь, потом увлекшись громко и уверенно, говорил он своим языком, странным и малопонятным для партизанов, но кое что они поняли, перестали есть щи, замолчали и слушали затаив дыхание о какой то другой малопонятной для них жизни. Подошли поближе к углу, где на полу сидели Еременко и Максим, стали темной стеной, сзади напирали соседи из других землянок, сразу стало совсем темно и душно. Максим иногда переспрашивал, стараясь понять то, что никак не могло уместиться в его тяжелой голове: «Так… понятно… эти хермеры, говоришь, единоличники!.. коров каждый может заиметь сколько хотит? Ну и брешешь ты чудно! Говоришь, что есть такие гады, что по сто и больше голов имеют… кулаки значится, проклятые. Так их не раскулачивают разве? Ну и брешешь ты, братишка, и не заикнешься! Разве ж такая правда бывает?»
Еременко смеялся, старался убедить в том, что говорит правду, из толпы доносились ругательства: «Брешешь, белогвардейская сволочь. Так чего же ты сюда приехал, раз жизня там такая сладкая. Чего тебе там не хватало? Рабочим был, так мы тебе и поверили!» Кто то примирительно перебивал: «Погоди, не мешай и не ругайся, дай ему слово. А скажите, товарищ, вот вы рабочим были, это даже очень интересно послушать. Ну, а как там рабочие работают, соревнуются? Тоже как мы тута?» Еременко послушно отвечал опять своим странным языком, непонятным для партиза-нов, но опять кое что поняли, сердцем дошли, слушали широко открыв глаза, видели странные картины, такие странные, что начинали снова ругаться и сердиться: «Ведь вот же ловкая сволочь! На прокате работал простым неквалицированным рабочим, не стахановцем, а один работал без жены, три комнаты заимел с кухней и мебелями и три тройки, а его товарищ с женой домохозяйкой сына сволота учит и дом свой заимел с садом. Ну и брешешь же ты сучий сын, слушать тебя прямо таки противно!»