Изменник

Снова стало тихо и молчание снова давило евреев своей почти ощущаемой темной тяжестью. И снова при взгляде на человека на фоне темного зарева, стало им казаться, что все эго было ни к чему! Напрасны были долгие совещания и споры на улице Карла Маркса, хлопоты, чтобы добиться свидания с немецким начальством, даром пропал кусок такой хорошей материи, подаренной переводчику Колю, красота Сарочки и блестящая речь Каца! К тому же этот вспыльчивый и, как будто, в глубине своей души слабый и не злой Шульце, очевидно, являлся простым орудием в жестоких руках того освободителя, который смотрел на них со стены.

И Шульце подтвердил это, он решительно захлопнул свою папку с бумагами и встал, худой и маленький: «Так что же вы собственно говоря хотите? Мы немцы вас, жидов, хорошо знаем, и все ваши оправдания просто смешны. Будьте коротки! говорите, что вам от меня нужно?» Тогда уже Азвиль пришел на помощь своему растерявшемуся другу, он был скуп на слова и точен: «Мы умираем с голоду, господин офицер, без средств, без работы, без права ходить по городу. Мы просим разрешения работать, чтобы иметь кусок хлеба для наших детей, просим разрешения ходить по городу, чтобы найти работу. Это все… это ведь так мало… мы ведь тоже люди!»

Шульце неприятно сухо рассмеялся: «Тоже люди, ходить по городу, работать! Но разве вы до сих пор не поняли, что ваша песенка спета, что решение еврейского вопроса уже принято! решение радикальное! что наш фюрер…» Увлекшись он начал говорить жестокие беспощадные слова и не мог остановиться начал громко кричать, видя как постепенно все больше бледнели евреи, все больше горбились их спины! Подняв тяжелую папку с бумагами, он с силой бросил ее на стол: «Идите и ждите! И чтобы я вас больше не видел в городе, иначе!.»

Испуганные евреи заторопились к двери, но Сара нагнулась над столом к лицу изумленного Шульце и в ее глазах были слезы, немой упрек и мольба: «Г. Шульце, я не верю, я не могу поверить, что вы можете быть таким жестоким с бедными евреями! За что?» Шульце отвел глаза от синего яркого блеска молящих глаз, с усилием судорожно вздохнул и вдруг улыбнулся, и от этой смущенной улыбки, его лицо стало обыкновенным лицом смущенного и доброго человека: «Сумасшедшая, вас ничем не напугаешь! Подождите вы там, а ну-ка вернитесь ко мне». Азвиль и Кац нерешительно вернулись к столу и стали рядом с Сарой… «Я передумал», продолжал улыбаться Шульце: «Как тебя зовут, адвокат? Кац! Хорошо… Ну так вот, слушай: ты будешь у меня представителем твоего гетто. Составишь мне список всех твоих евреев, женщин и детей тоже, каждого возраст, профессия и адрес. Завтра ты мне этот список принесешь. Я тебе дам пропуск. И тогда я решу, что мне делать с твоим еврейским царством, чтобы вы не передохли с голоду! А теперь уходите, вот тебе пропуск».

Он быстро написал записку, хлопнул по ней печатью, бросил Кацу. Евреи радостно улыбались, торопились скрыться. Последней ушла Сара, в дверях обернулась и улыбка ее красных манящих губ одновременно рассердила, смутила и обрадовала Шульце.

***

В этот же день под вечер неожиданно приехал в город Савелий Станкевич, староста Озерного. Испуганный, с растрепанными волосами и бородой, он побежал к русскому полицейшефу Шаландину и потом вместе с ним явился к горкоменданту Шуберу. Сразу зазвонили телефоны и забегали немецкие писаря. Важно прошагал под липами хозяйственный комендант Губер, за ним торопился Шульце.

Событие было грозное и сулило в будущем много неприятностей и хлопот. Когда они все собрались в кабинете Шубера пришлось Станкевичу повторить свое донесение о ночном нападении. Эти бандиты, называющие себя партизанами, напали на рассвете на Озерное. Топорами они зарубили двух зондерфюреров, посланных туда Губером для реквизиции скота, разбудили и вывели на берег озера полицейских Ша-ландина, охранявших немцев, там их быстро прикончили из автоматов зондерфю-реров. Потом открыли колхозные амбары и нагрузили рожью и гречихой 20 подвод, забрали 15 коров из трофейного скота, брошенного красной армией при ее бегстве и ушли в сторону больших болот.

Станкевичу просто чудом удалось спастись, зарылся в сене в сарае. Когда партизаны ушли, он запряг в сани свою кобылу и во весь дух погнал в город, сообщить начальству о неслыханном злодеянии! Допрашивал Станкевича Шульце, долго и грозно кричал и грозил, но разве можно было что нибудь толком узнать от испуганного и видно придурковатого старосты. «Сколько их было? да разве я их считал, разве я их мог из моего сена видеть? Говорили бабы, что много, тучи… Какое оружие? не видал и бабы боялись смотреть! Кто ими командовал? А кто его знает: все одинаково кричали и матом крыли! Знакомые? Да разве их из сена угадаешь. Куда ушли? Да куда же, как не большие болота! Ищи их там, бандитов!»