Изменники Родины

— Не выговорю я это поганое слово, Сергеич; а вот что оно обозначает — хорошо знаю по собственной шкуре: смолоду батрачить пришлось немало!.. У бати моего, покойника, — помяни его, Господи, не супротив ночи, а супротив светлого дня, — хотя и надел был немаленький, двенадцать десятин, да нас-то у него было четырнадцать!.. Восемь сынов да шесть дочек!.. Вот я и ходил по людям в заработки, и плотничал, и на мельнице работал… По копейке деньги собирал, все хотел заиметь свое хозяйство, чтоб из чужих рук не глядеть, хозяевам не кланяться, чтоб меня, значит, не «експотировали»… Купил я тогда сперва две десятины, потом еще три прикупил… Хату поставил… День и ночь тогда работали, и сам, и баба моя покойница, Настасья Ивановна… А тут война началась… Был я в солдатах, был в плену — там-то я и по немецкому научился… Потом революция была… Только в наших краях особо не было белых да красных, как в других местах… Тихо обошлось… Пришел я тогда из плена, давай опять работать, хозяйство мое на ноги поднимать… Записали меня середняком, и все давай поглядывать, как бы меня в кулаки перевести: у Прохора, мол, и хлеб есть, и сало, и всего до горла!..А почему? С того, что Прохор и за землей, и за скотиной, и за яблоней, и за пчелой, как за малым дитем ухаживал!.. Как пришлось в колхоз идти — двух коней, третью кобылу отдал… Какие кони были!.. И всех троих загубили чужбинщики! — голос его дрогнул…. — Там же, в колхозе, все не мое, дядино, так можно голодом морить скотину!.. А сколько было грызни, сколько бестолочи!.. А как стали с хуторов сгонять, сад мой порубили, двор порушили — я не выдержал, бросил все, в город подался, на строительстве работал… Только как война началась, опять в свою деревню приехал…

Он немного помолчал, потом продолжал:

— Вот как пришлось мне на Украине побывать, там видел я колхохы трошки потолковее наших, а у нас только тому и житье было, кто хорошо красть умел, да за чужую спину ховаться!..

— По существу, сама идея колхоза неплохая…  — начал было Венецкий, но Гнутов не дал ему договорить.

— Эх, Сергеич, «идея», «идея»!.. Ты скажи, много ли у нас партийных-то было с идеей? — Николаевна, да Шмелев, да твой батька покойник — раз, два да и обчелся!.. А то все только норовят, как бы в начальники пролезть, портфель таскать потолще да грошей получать побольше!.. Вот тебе и вся ихняя идея!.. Шкуродеры!

Тут в разговор вступила Лена.

— А, по-моему, в любой партии чисто-идейный состав без примеси шкурничества бывает только тогда, когда эта партия преследуется. До революции коммунистическая партия действительно состояла из идейных людей, хотя между ними было множество разногласий, но в идейности им никак нельзя было отказать!.. Но стоило партии придти к власти — в нее хлынули все те люди, которые везде и всегда принадлежат к правящей партии, какой бы она ни была: в Совесткой России — они коммунисты, в Германии — национал-социалисты, в Англии — лейбористы или консерваторы, в Америке — демократы или республиканцы… И так в любой стране они стремятся проникнуть в ту партию, которая стоит у власти, потому что это выгодно, а вовсе не потому, что они считают эту партию правой!..

— Верно, Леночка! — сказал Николай. — И еще можно добавить: кто шел партизанить в сорок первом году — это идейные люди, и они заслуживают уважения, а кто теперь бежит в Вороний Мох искать партизан, это…  — он махнул рукой — … это крысы с тонущего корабля…

— А как ты думаешь, Сергеич, потонет наш корабль? — серьезно спросил Гнутов.

— Во всяком случае, пробоину он получил основательную!

— И когда же, по-твоему, до нашей Липни очередь дойдет?

Венецкий молча пожал плечами.

— Советскую-то власть встречать ты, выходит, не останешься?

— Мало охоты в трибунал попадать!

— Тогда давай, Сергеич, договоримся: коли придется нам с тобой, изменникам-то родины, отсюдова пятки показывать, — вместе поедем? Я тоже не останусь!..

— Хорошо, Прохор Ермолаич!..

Глава 23 Между двух огней

Вторая военная зима отвеяла метелями, оттрещала морозами; стало пригревать солнце, наступила оттепель, снег таял, по улицам стояли большие лужи.

После довольно долгого спокойного периода темной мартовской ночью снова послышался над Липней гул самолетов.

— Маруся, Маруся! — тормошила свою крепко спавшую дочь Анна Григорьевна. — Русские летят!.. Вставай, пойдем в окоп!..

— Да ну его, окоп! — сквозь сон пробормотала Маруся. — Там воды полно, в окопе… Столько раз уже бомбили — мы целы оставались, и теперь ничего нашей хате не сделается!..

Она все-таки встала, надела платье, поискала боты, но вспомнив, что они сушатся на печке, за ними не полезла, а сунула ноги в туфли; затем накинула на плечи платок и вышла на крыльцо — посмотреть бомбежку.

Два военных года выработали у нее бессознательную и бессмысленную уверенность, что их и ихнего дома бомбежки почему-то не касаются.

Но на этот рах очередь дошла и до них.

Маруся стояла на крыльце и смотрела, как стреляют по самолетам зенитки, которые размещались на горке, совсем близко от их дома; в темноте вспышки выстрелов и полет пуль были ярко видны…