Изменники Родины

Но Виктор видел, что остальные полицейские его насильно к стенке не тащат — не то из невольного уважения к его смелости, не то просто любопытствуя поглядеть, что он еще выкинет, ведь не каждый же раз расстрел превращается в такой спектакль!

И он медлили; может быть, он надеялся на чью-то неожиданную помощь, а вернее, просто хотел сыграть покрасивее свою последнюю роль.

— Прощай, мать-земля родная! — воскликнул он патетическим, актерским голосом. — Пропала моя буйная головушка!..

И вдруг резко изменив тон и сделав страшные глаза, заговорил скороговоркой, глядя в упор на Лисенкова:

— А тебе, Василий Данилыч, сволочь всесветная, скоро капут будет, капу-ут!..

Полицейские смеялись: Лисенков в Бога не верил, но был очень суеверен, и все это знали.

Услышав, что над ним смеются, Лисенков рванулся вперед, но Виктор заметил это злобное движение и предупредил его: новые побои никак не входили в его расчеты, и он сразу перестал ломаться.

Он быстро подошел к стене, стал рядом с дрожавшим парнем, высоко поднял голову, картинно выпрямился и улыбнулся, искренне жалея, что из-за выбитых зубов улыбка получается кривоватой.

— Ну, стреляй, братва! — звонко крикнул он. — Не жалей немецкие патроны!.. Вставай, проклятьем заклейменный!..

Его голос забрался на неимоверную высокую ноту и сорвался… Но, все-таки, он умирал с пеньем!..

Послышалось несколько нестройных выстрелов. Пожилой мужик и белобрысый парень упали; Виктор продолжал стоять невредимый.

… — Весь мир голодных и рабов!..

Прозвучал одинокий револьверный выстрел, пуля пробила лоб Виктора выше брови…

Секунду он еще стоял, потом покачнулся и упал ничком, лицом в пыльные лопухи…

Эту пулю всадил в голову своего бывшего дружка и соратника Василий Данилович Лисенков.

Это был его последний подвиг на посту начальника полиции города Липни: на следующий день было удовлетворено его многократное ходатайство о переводе в Белоруссию, подальше от надвигавшегося фронта.

Он поспешно уехал, оставив в Липне и Фрузу Катковскую, и первую колхозную жену, и несбывшиеся мечты о помешичьем житье-бытье на собственных двадцати гектарах земли под сенью Шантаровского фруктового сада.

* * *

На деревьях становилось все больше желтых листьев, на полях торчала колючая стерня, кое-где уже начинали копать картошку.

Август кончился, шел сентябрь…

С востока на Липню надвигался фронт, уже не партизанский, не местного значения, надвигался большой фронт, последний, окончательный…

Все ближе и ближе бухала артиллерия, гуще шли беженцы, чаще бесследно исчезали люди…

Бургомистр города среди дня, в неурочное время, вернулся к себе домой.

Он вошел в комнату большими шагами, с досадой швырнул на стол фуражку, сел боком на первый попавшийся стул и тяжело облокотился на его спинку.

Лена была уже дома; она сидела у окна, мрачная, нахмуренная, против своего обыкновения, без всякой работы в руках.

Несколько минут оба молчали.

— Ну, вот и все! — прервал, наконец, Николай это молчание. — И до нас очередь дошла!.. Отступают!.. Крайсландвирт уже уехал… Сейчас грузится машина около военной комендатуры… Все воинские части немецкие снялись с места…. Сегодня, или завтра сюда пожалует красная армия!..

Лена ничего не ответила; Николай продолжал с горькой усмешкой:

— Бургомистр города Липни честно доиграл свою роль до последней реплики и может удалиться со сцены!.. Мы, дураки, на что-то надеялись, вероятно, на то, что перед самой Липней пройдет новая граница, и война окончится… Глупо, конечно, но такая мысль иногда, действительно, приходила в голову, хотя все уже было слишком ясно!.. Теперь остаются два выхода: или уходить всед за немцами, куда глаза глядят, или… или встречать с поклоном победителей и каяться в своих прегрешениях…

— А ты умеешь каяться? — прервала его Лена.

— Сумел бы, если бы действительно был виноват!.. А разыгрывать раскаяние — не умею, да и уметь не хочу!.. Пускай сажают в тюрьму, в трибунал, расстреливают — каяться я не стану!.. Не в чем!.. Дважды из одного лагеря в другой переходить не приходится!..

Лена насмешливо улыбнулась.

— Чтоб перейти обратно в советский лагерь, надо, чтоб туда приняли! — сказала она. — А ты опоздал, господин мэр! Тебя звал Шмелев, звала Козловская — ты отказался! А теперь поздно: мы с тобой «изменники родины», и нам никто и ничто не поможет, даже те, кому мы помогали! Даже если кто-нибудь из них рискнет за нас заступиться, им все равно не поверят!..

— Значит, уходить? В беженцы?… А кому мы там, в этих беженцах, нужны будем?

— Конечно, никому! Но что же делать? Это закон природы… «Горе побежденным!» Но, все же, ты делай, как хочешь, а я предпочитаю уйти!

Она встала и выпрямилась… Венецкий только теперь заметил лежавший на полу чемоданчик и небольшой узелок.

— Леночка! Неужели ты думаешь, что я могу остаться, если ты уйдешь?…

Николай хотел сказать еще что-то, но в это время в окно снаружи постучали кнутовищем.

— Сергеич! Открой ворота, да поскорее, а то на улице коней отберут! — послушался глубокий бас Гнутова.