Изменники Родины

— Раус!.. Алле раус!.. Шнее путцен!.. Шнелль! Шнель! — выкрикивал пожилой немец в коричневой шинели с красной повязкой на рукаве (эту форму носила ведавшая дорожными работами организация ТОДТ).

Предшествующие дни немы миловали Кафтаненчиху из-за ее оравы детей и разрешали оставаться дома; на снег из их семьи ходила одна шестнадцатилетняя Надя.

И сегодня, услыхав голос немца, девушка поспешно начала одеваться.

Но немец увидал самого хозяина дома, сидящего за столом, и направился к нему.

— Пан!.. Пан! Ауфштеен!.. Шнее путцен!.. Арбайтен!.. — говорил он, тряся Ивана Лукича за плечо.

Тут произошло непредвиденное.

Кафтаненков, пошатывась, поднялся из-за стола, бессмысленно поглядел на немца, не понимая, чего этот незнакомый человек к нему пристал; потом глаза его остановились на нарукавной повязке со свастикой и внезапно налились кровью… рука потянулась в задний карман брюк…

Через секунду грянул выстрел.

Немец с коротким хриплым криком тяжело рухнул на пол…

А через час на росших вдоль Базарной улицы старых березах качались на ветру три трупа: Иван Лукич Кафтаненков в полинялой расстегнутой гимнастреке без пояса, его жена Марья Игнатьевна в красной кофте, с растрепанными волосами и свояченица Надя в теплом пальто, которое она успела надеть, собираясь на очистку снега.

У всех на груди висели дощечки с надписью: «За убийство германского солдата».

А напротив, через улицу пылал, как огромный костер, со всех сторон облитый бензином старенький, сухой деревянный домик…

За углом множество людей, преимущественно женщины, бросали лопатами снег, сверкающий тысячью алмазных искорок… С темно-синего неба смотрело ослепительное солнце…

А из соседнего окна смотрела, протирая слезящиеся глаза, подслеповатая бабушка; около нее жались четверо полураздетых детей; пятый, самый маленький, восьмимесячный, остался в своей люльке в доме, и старуха вспомнила о нем, когда дом уже сгорел…

* * *

Вечером того же дня все подробности Кафтаненковой истории рассказывала в доме бургомистра соседка, Прасковья Ильинична Иголкина.

— Как фамилия старухи? — неожиданно спросил Венецкий, принимаясь писать какую-то записку.

— Семеновны-то?… А кто ее знает!.. Она не Кафтаненкова, она Маруськи Кафтаненчихи бабка… Постойте!.. Козлова она…  — вспомнила Паша.

— А имя как?

— Семеновна!

— Так это же отчество, а имя?

Но имени Кафтаненковской бабки никто не знал: стариков и старух в Липне полагалось величать только по отчеству; Венецкий не хотел, чтоб Паша бегала в запретное время узнавать это имя и так и написал: «Козловой Семеновне».

Это было распоряжение на пекарню о бесплатной выдаче двух килограммов хлеба ежедневно.

— Пожалуйста, Ильинична, завтра утром отнесите это старухе!

— Отнесу, отнесу, Сергеич!.. Чуть свет отнесу!.. Спасибо вам!..

А на следующий день продавец хлеба Окунев пришел с этой самой запиской к бургомистру.

— Это вы писали, Сергеич?

— А кто же еще? Неужели вы до сих пор моей подписи не знаете? — сказал Венецкий довольно резко.

— Подпись-то я знаю… Только как бы немцы за это не взгрели и меня, и вас — давать столько хлеба партизанским детям, да еще бесплатно!..

— Будете ежедневно выдавать для этих детей по два килограмма бесплатно! — металлическим голосом произнес Николай Сергеевич, отчеканивая каждое слово, а затем, желая показать, что этот разговор окончен, совсем другим тоном спросил:

— Отчет принесли?

Окунев хорошо знал, что когда бургомистр так чеканит слова, с ним лучше не спорить, и молча полез в карман за отчетом.

* * *

Венецкий распорядился снять и похоронить тела казненных, но полицейский Сережа, которому он это поручил, скоро вернулся и сказал, что немцы не разрешают снимать повешенных.

— Черт знает, что такое! Мало того, что повесили ни за что, ни про что, да еще хоронить запрещают!..

С этими словами Венецкий быстро вышел из своей неказистой конторы, намереваясь идти в комендатуру, но в дверях он столкнулся с Владимиром Альфредовичем.

— Спокойно, спокойно, милейший! — заговорил переводчик, увлекая Николая на улицу, подальше от многочисленных любопытных ушей. — Я все слышал: когда наш бургомистр мечет громы и молнии, его голос раздается на весь город… Но не следует поднимать шум без уважительных причин!..

— Как это без причин? Какие вам еще причины?… Вздернули трех человек без всякого суда, ни в чем не разобравшись, сожгли дом, сожгли в доме ребенка, а теперь еще хоронить не дают!.. Что же это за издевательство такое?… За Кафтаненкова самого я не заступаюсь: он был виноват, застрелил немца с пьяных глаз — так пускай бы и вешали его одного…. А за что жену и сестру жены, и ребенка, которому года не было?… Их самих за это повесить мало!..

Фон Шток покачал головой.

— Мой дорогой Николай Сергеевич! Вы случайно не приходитесь правнуком дон-Кихоту Ламанчскому?

— Что?! — глаза Венецкого сверкнули.

— Ну, ну, не обижайтесь!.. Нельзя быть таким вспыльчивым!.. Я ведь вам только добра желаю… Выслушайте меня, тогда многое поймете!..

— Ну!.. Слушаю!..