Изнанка

Кисти рук у Валеры ломило ужасно. Бинты, запачканные мазутом и пылью, засохли, отчего глубокие порезы начали сначала ныть, а потом пульсировать, отдаваясь бритвенной болью аж до плечевых суставов. Они шли уже около пятидесяти минут. А может, больше — часов не было. Время расползалось под палящим сиянием лиловых небес бесформенной лужей, стекая в углубления между холмами, пересекая медлительными потоками небольшие равнины, постукивая в виски. Они шли след в след, еле-еле передвигая разбитые ноги с полопавшимися мозолями. Сердца бились удар в удар, бросая сгустки крови в артерии, неторопливо, лениво, будто раздумывая: «А стоит ли?..»

— Пока еще не поздно, может, обратно повернем? — сиплым голосом сказал Валера. — Думаю, отсюда мы еще сможем вернуться…

Никто не ответил. Раздавалось лишь свойственное всей изнанке гудение. Ну и шарканье подошв ее нежданных гостей по искусственной, нагретой, как сковородка, почве.

— Сейчас бы ко мне на студию, — произнес через минуту Андрон. — Бассейн, бокал джина с тоником, пахнущего хвоей и чуть-чуть хинином, несколько умелых массажисток, которые вам такую мануальную терапию устроят — закачаетесь и станете просить пощады…

— Заткнулся бы ты, бодибилдер недобитый, — посоветовал Павел Сергеевич, не оборачиваясь. — Сибарит.

— Отнюдь, — продолжил Петровский. — Просто я считаю, что в полную силу человек может раскрыться только при наличии определенного перечня условий. Если он сыт, оттрахан и находится в безопасности. — Он помолчал, поморгал здоровым глазом и нехотя добавил: — Ну и если с его близкими все в порядке…

Рысцов сглотнул неприятный густой комок и тихонько застонал от особо сильного приступа боли в искалеченных руках.

— Так вот, если соблюдены все эти условия, человек может работать на полную катушку, — сказал Андрон. — Иначе КПД снижается в геометрической прогрессии.

— Ты зажравшийся представитель богемы, — со злостью ответил Таусонский. — Твой долбаный человек полностью может раскрыться лишь в экстремальных ситуациях. В таких, когда одно из этих условий нарушено. А лучше — если все сразу. Когда у тебя нет жратвы и неизвестно, как ее добыть, когда бабу не видел больше месяца, когда каждый шаг может оказаться последним перед пропастью, когда не осталось ни родных, ни любимых, так-сяк, когда бесповоротно разочаровался в дружбе… Вот тогда сразу становится понятно: вещь ты или человек.

— Я другое имел в виду, — усмехнулся Петровский, разлепив ссохшиеся губы и обнажив на миг крепкий ряд верхних зубов.

— А мне насрать, что ты имел в виду.

— Тоже юмор…

На этой пессимистичной октаве разговор закончился.

Изнанник подпрыгивал, держась метрах в пяти перед группой. Создавалось впечатление, что он не устал ни на йоту.

По правую сторону, из-за холма, показалась кабина вагона. Краска слезла, и поэтому можно было подумать, что она обожжена. Слепыми, бесстекольными глазницами водительских окон таращился на проходящих мертвый памятник. Вагон торчал из почвы, будто вплавленный в нее наполовину. Словно этот неудачливый поезд рвался наружу из-под земли, застигнутый врасплох и навеки обездвиженный…

Через сотню метров упал профессор. Без единого стона или призыва помочь. Он просто тихонько осел, подломив руки и стукнувшись головой об осколок мраморной плиты. Из рассеченного лба вяло потекла струйка крови, казавшейся в призрачном свете зарницы черной, а не красной.

Изнанник остановился и принялся, как обычно, безучастно раскачиваться туда-сюда.

Подполковник, чертыхнувшись, подошел к Аракеляну и приподнял его голову. Рана была неопасна — кости черепа уцелели, лишь кожа лопнула. Гораздо хуже было то, что Альберт Агабекович, скорее всего, словил качественный тепловой удар.

— А я думал… так-с-сяк… армяне более выносливы в ус-словиях высоких температур, чем мы, славяне, — пробормотал Таусонский. Язык у гэбиста ощутимо заплетался.

Он снял с головы засаленный тюрбан, свернутый из рубашки, оторвал кусок рукава и промокнул лоб профессора.

Валера приблизился и увидел, что подполковник сам на грани отключки — его глаза помутнели, движения были замедленными и неточными.

— Давай помогу, — предложил Рысцов.

— Сам на ногах стой, — обидно отмахнулся Таусонский. — Андрон, ну-ка подсоби…

Вдвоем с Петровским они приподняли Аракеляна и, перекинув его руки через плечи, двинулись дальше. Валера поплелся сзади, то и дело широко открывал рот и пытался выделить на сухой язык хоть каплю слюны, глядя, как два здоровенных мужика еле-еле переставляют ноги, волоком таща за собой низкорослого профессора. Изнанник, увидев, что люди снова могут перемещаться, бодро заковылял вперед. Бочком, бочком…

— Если ты, шкварка драная, не приведешь нас к любой тени, я тебе т-табуретную ножку в жопу забью, — промямлил Павел Сергеевич, обращаясь к уродцу. Тот, кажется, проигнорировал угрозу.