Изнанка и лицо. Брачный пир. Лето

Да, вот он я. И в эту минуту больше всего меня поражает то, что я не могу продолжать свой путь. Как узник, навечно заключенный в темницу: все для него здесь и сейчас. Но в то же время и как человек, который знает: и завтра, и во все другие дни ничего не изменится. Ибо для человека осознать свое настоящее означает более не иметь ожиданий. Если и есть пейзажи, являющиеся состояниями души, то они принадлежат к разряду самых вульгарных. Я шел по этому краю вслед за чем-то, что не было моим, но исходило от него, этого края, как вкус смерти, который объединил нас. Словно вспорхнувшая птица, беспокойство таяло в воздухе меж колонн, отбрасывающих теперь косые тени. А на его место заступала беспристрастная проницательность. Беспокойство произрастает в сердцах живых. Но лишь безмятежность заполнит это живое сердце: вот и вся моя проницательность. По мере того как день приближался к вечеру, как звуки и свет угасали в пепле сумерек, я, покинутый самим собой, ощущал беспомощность перед лицом наполняющих меня сил отрицания.

Немногие понимают, что есть отказ, ничего общего не имеющий с отречением. Что значат здесь, в Джемиле, слова о будущем, о благополучии, о положении в обществе? Что значит поступательное развитие души? Если я упорно отказываюсь от всех существующих в мире «когда-нибудь», это означает, что я не отрекаюсь от своего нынешнего богатства. Мне не по душе вера в то, что смерть – дверь в другую жизнь. Для меня смерть – закрытая дверь. Я не считаю, что это шаг, который следует совершить, это ужасное и гнусное действо. Все, что мне предлагают, силится освободить человека от веса собственной жизни. Но глядя на тяжелый полет больших птиц в небе Джемилы, именно определенного веса жизни требую я и добиваюсь. Остаться целостным в этой пассивной страсти, а все остальное более от меня не зависит. Во мне слишком большой запас молодости, чтобы речь шла о смерти. Но мне кажется, что, если бы речь все же зашла, именно здесь я нашел бы точное слово, которое между ужасом и тишиной выразило бы сознательную убежденность в том, что смерть лишена надежд.

Мы живем, исповедуя несколько близких идей. Две или три. От соприкосновения с мирами других людей и самими людьми они оттачиваются, видоизменяются. Нужно лет десять на то, чтобы обзавестись собственной идеей, о которой стоит поведать кому-то. Конечно, это не внушает оптимизма. Но человек все же выигрывает, получая возможность определенной близости с прекрасным ликом мира. До тех пор он взирал на него в упор. И требуется сделать шаг в сторону, чтобы взглянуть на него в профиль. Молодой человек смотрит миру прямо в лицо. У него не было времени отточить мысль о смерти или небытии, с ужасом которых он уже свыкся. Быть может, это и есть молодость – откровенный разговор один на один со смертью, физический страх теплолюбивого животного. В противоположность тому, что говорят, по крайней мере, по этому поводу, молодость лишена иллюзий. У нее не имелось ни времени, ни благочестивых побуждений, чтобы обзавестись ими. Не знаю, почему перед изборожденным складками пейзажем, перед мрачным и торжественным криком в камне – Джемилой, в закатных лучах имевшей столь отчужденный от человеческого мира вид, перед смертным угасанием надежды и красок, я был уверен: дойдя до пределов человеческого существования, люди, достойные этого имени, должны заново вступить в этот разговор один на один, отречься от тех нескольких идей, что стали их собственными, и вернуть себе и невинность, и истину, которая сверкает во взгляде людей античных времен, стоящих перед лицом своей судьбы. Когда смерть раскрывает для них свои объятия, они вновь обретают молодость. Нет ничего более презренного в этом отношении, чем болезнь. Она – средство против смерти. Она готовит нас к ней. Она учит умирать, и ее первый урок – жалость к самому себе. Она поддерживает человека в его попытках укрыться от очевидной истины – он умрет целиком. Но Джемила… Я чувствую, что подлинный, единственный прогресс цивилизации, к которому время от времени приобщается человек, заключается в создании людей, умирающих сознательно.