Изнанка миров

Я вижу, как распадается связь времен. Бушует ураган в Небесном Эфире, невиданный по силе шторм захлестывает Предвечный Океан. Просыпаются вулканы на Серых Равнинах, мелеет, уходя в песок, Великая Река, воет самум в пустыне Руб-эль-Кхали. Корни Иггдрасиля обращаются в труху. Рушатся своды Агарты.

Все это — только отголоски того, что начинает просыпаться в окружающей меня мгле. И причина всему — я. Моя кровь. Она слишком горячая, слишком красная, слишком… человеческая. Мгла жадно пьет ее. И тогда я вырываю сердце из груди и бросаю его во мглу.

И мгла отвергает меня.

Даже здесь, в изнанке миров, мне нет места.

Я падаю на дно колодца.

Все тело ноет. Я ощупываю грудь. Шрам — тонкая белая полоска, затянувшаяся много веков назад. Сердце бьется ровно, но почему-то кажется, что там, внутри, пустота.

Я встаю, опираясь рукой на стену. Стена другая: под пальцами не волглый ангкорский лишайник, а сухой и твердый известняк. Я вгоняю пальцы в щель между камнями, срывая кожу и ногти, и карабкаюсь вверх, к прозрачному голубому небу над жерлом колодца.

Шангри-Ла

Эдельвейс стоял в крошечном глиняном горшочке между мотком репшнура и стоптанными альпинистскими ботинками. Я присел, взял горшочек в руки и понюхал белый пушистый цветок. Он пах свежим горным ветром, разрыхленной землей, скалистыми кряжами, прозрачным небом и вечной мерзлотой. Он пах, как Шангри-Ла.

Я поставил цветок обратно, разулся и, осторожно ступая в толстых шерстяных носках, прокрался в келью. Осторожность оказалась излишней: Диана не спала. Она лежала, свернувшись калачиком под овчинным одеялом, и читала книгу при тусклом свете лампы, заправленной ячьим маслом.

— Не порти глаза, — сказал я, стаскивая кожанку и бросая ее на пол. — Ты почему до сих пор не спишь?

— Не хотела засыпать без тебя, — улыбнулась Диана, заложив страницу книги мятой открыткой.

— Давно вернулась?

Вязаный свитер последовал за курткой, и я принялся быстро расстегивать ремень джинсов. В келье, как всегда, было холодно…

— Давно, — сказала Диана.

— Откуда цветок?

— Я ходила на ледник Мелунг, — сказала Диана, когда я уже нырнул под одеяло и прижался к ее теплому боку.

— Ловила йети? — спросил я.

— Зачем? У меня уже есть один… Может, побреешься на этой неделе, а? — спросила Диана, загасив лампу.

— Договорились, — промычал я. — Как только дадут горячую воду.

— Сволочь, — беззлобно сказала она, устраиваясь на моем плече. — Давай спать…

— Давай, — согласился я и, когда дыхание Дианы стало ровным и размеренным, позволил густой тишине монастыря Пелкор мягко опуститься и на меня.

Чайник был старинный, медный, с затейливым орнаментом и зеленоватым налетом патины. Он попыхивал изогнутым носиком, булькал, фыркал и готовился закипеть с минуты на минуту. Дверь на террасу была раздвинута настежь, и келью пронизывали теплые лучи весеннего солнца, согревая стылый каменный пол, поеденные молью гобелены с вытканными мандалами, скомканное одеяло и пустую подушку Дианы.

Прищурившись от солнца, я поглядел по сторонам. Мебели в кельях практически не было, и поэтому одежду мы обычно складывали неаккуратным ворохом на полу. Сейчас там валялась Дианина куртка-аляска алого цвета и ее же стеганый халат на вате. Зато не хватало моей кожанки…

Закипел чайник. Я встал с матраса, накинул халат, снял чайник с огня, а потом насыпал в две глиняные чашки по столовой ложке бурого порошка, который монахи называли растворимым кофе, и залил кипятком, с тоской вспоминая алхимические манипуляции старого Юсуфа…

С двумя чашками в руках я вышел на террасу. Диана была там; она стояла, запахнувшись в мою кожанку (та была ей велика), и, обхватив себя руками, любовалась пейзажем.

— Кофе, — сказал я, становясь рядом.

— Угу, — сказала она, принимая чашку и не отрываясь от пейзажа.