Изнанка жизни

Утром она проснулась, как если бы её толкнули, проснулась и сразу вспомнила всё… Смерть являлась ей в «вежливой», так сказать, отвлечённой форме, без трупа, панихид и страшной процессии похорон.

Сестра генерала, жившая за границей, извещала её, что, по его желанию, он будет похоронен там же на русском кладбище Висбадена.

Вера Николаевна вскочила с кровати, сон, так неожиданно, грубо овладел вчера ею, что она спала в самой неудобной позе, лицом в подушку. Теперь она чувствовала, что руки и ноги её точно заржавели и с трудом двигались в суставах, лицо было бледно, измято, глаза тусклы, и под ними от слёз образовалась какая-то синеватая опухлость. «Не всё ли равно, ведь теперь он должен уже иначе глядеть на меня».

Ради Нового года она надела белое платье. Не стесняясь, позвала горничную и не велела принимать никого кроме Лазовского.

Часы проходили, она то сидела у камина, то ходила по комнатам, ждала без скуки и раздражения, ей казалось понятным, что к ней он приедет как к себе, т. е. покончив с циклом неизбежных визитов. Бледное лицо её временами вспыхивало, глаза загорались от внутреннего счастья, которое, как луч солнца, едва сквозивший за свинцовыми тучами, всё больше и больше выбивалось из-под всяких соображений и тяжёлых мыслей о прошлом и вдруг залило всё её существо глубокой, сознательной радостью, и она оглянулась кругом.

Портрет генерала, с узкими, чёрными щёлками для глаз и нафабренными длинными усами, глядел на неё из массивной золотой рамы.

— Но ведь ты миф, миф! Рассеявшийся кошмар! — воскликнула она и тихо засмеялась.

— Чего я буду хитрить сама с собою, — она ещё раз осмотрелась кругом, — ведь я не желала его смерти, ни одной мыслью не звала её — а пришла… я не виновата, что душа моя встрепенулась!

И любовь Лазовского, вчерашние глаза его, поцелуй, всё получило теперь иной смысл, над её любовью раздвинулся горизонт, у неё было будущее и в нём своё законное, прочное счастье. Счастье! Он приехал в 7 часов, и она только мило улыбнулась и по-детски несколько раз кивнула головой, когда он подтвердил ей её догадку.

Да, он приехал, покончив визиты, пообедав, чтобы уже остаться с нею.

— Кто был? — спросил он.

— Никто, разве я могла решиться принять кого-нибудь, кроме вас.

Он хотел выразить удивление, но она позвонила. Вошла горничная и более приветливо, более фамильярно поклонилась Лазовскому, назвав его в первый раз Алексей Александрович.

— Мы будем пить чай по новому, у меня в будуаре… в столовой так официально…

Лазовский снова хотел что-то сказать, но снова Вера Николаевна позвонила, и когда в хорошеньком тёмно-гранатовом будуаре были спущены портьеры и драпри, и на мраморном столике закипела венская серебряная «бульотка», заменившая самовар, вся комнатка приняла уютный семейный вид.

— Где хоронят генерала? — спросил Лазовский, садясь в низенькое голубое кресло.

— В Висбадене, там его сестра…

Вера Николаевна села рядом на крошечную кушетку и, опираясь подбородком на её валик, глядела ему прямо в глаза.

Лазовский достал папиросу.

— Можно курить?

— Конечно!

— Простите за вопрос, который диктует мне глубокое участие. У генерала было хорошее состояние?

— Не особенно, он перед болезнью много потерял на бирже, не хотел ликвидировать, а голова его уже плохо соображала и работала.

— Вы… наследница?

— О, нет, только седьмая часть по закону, что будет равняться очень немногому, у него два родные племянника, сыновья сестры, которая и теперь живёт с ним вот уже несколько лет.

— Может быть, по духовному завещанию…

— Мне?.. Да представьте себе, что он возненавидел меня за то, что я не последовала за ним, я и эту-то седьмую часть не взяла бы от его родных, если бы… — она вдруг смолкла.

Каким-то странным ей вдруг показался их разговор, не таким, как ждало её сердце.

— Вы, что же, считаете необходимым ехать туда?

— Зачем? Боже избави, я истрачу большие деньги, приеду после похорон и его родные обвинят меня, что я приехала что-нибудь подсмотреть или получить, да и, наконец… — она снова оборвала.

Он молчал, папироса его потухла; левой рукой он машинально крутил кисть на локотке кресла и пристально глядел на Веру Николаевну. Её глаза были теперь опущены, и пушистые, загнутые кверху ресницы изредка вздрагивали, толстый узел волос спустился с затылка и, готовый развиться волнистой змеёй, едва держался на двух больших черепаховых шпильках, ни одна морщинка не легла ещё на гладкой матовой коже её лица, изящная линия её тела, несколько нагнутого вперёд, ещё сохранила всю молодую грацию.