Изобретение Мореля. План побега. Сон про героев

Я очень мало понимаю в моторах, но тем не менее смог запустить в действие некоторые из них. Когда у меня кончается дождевая вода, я включаю насос. Меня удивили и собственные способности, и прекрасное состояние несложных, в сущности, машин. Я прекрасно знаю: если что-то сломается, мне останется лишь смириться. Я такой невежда в технике, что до сих пор не смог понять назначение ни зеленых моторов, находящихся в той же комнате, ни вала с лопастями, который установлен в южной, низкой части острова (он соединен с подвалом металлической трубой; если бы не его удаленность от берега, я бы решил, что он имеет какое-то отношение к приливам, я мог бы вообразить, что он служит для подзарядки аккумуляторов, наверняка существующих при генераторе). Из-за моей технической беспомощности я стараюсь экономить: включаю моторы, лишь когда это крайне необходимо.

И все же однажды свет в музее горел всю ночь. То была вторая серия моих открытий в подвалах.

Я был нездоров. Мне подумалось, что где-то здесь может находиться аптечка; наверху я ничего не нашел, спустился в подвалы… и в эту ночь забыл о болезни, забыл о том, что такие кошмары случаются лишь в снах. Я обнаружил потайную дверцу, лестницу, второй подвал. Вошел в многоугольную камеру, напомнившую мне бомбоубежище, которое я видел в какой-то кинокартине; стены здесь были выложены симметрично расположенными плитками двух типов – одни из чего-то вроде пробки, другие из мрамора. Я сделал шаг: под каменными аркадами в восьми разных направлениях я увидел, словно в зеркалах, восемь таких же камер. Потом услышал шаги, пугающе ясные, – они раздавались вокруг, сверху, снизу – по всему музею. Я сделал еще шаг-другой: звуки пропали, словно утонув в снегу, – так бывает на холодных нагорьях Венесуэлы.

Я поднялся по лестнице. Кругом царила тишина, слышался лишь далекий шум моря, все было неподвижно, не считая разбегавшихся насекомых. Я боялся нашествия призраков – или полицейских, что было менее вероятно. Несколько часов я прятался за занавесками, терзаясь мыслью, что выбрал неудачное место: наверное, меня видно снаружи; если я захочу убежать от того, кто войдет в комнату, мне придется открыть окно. Немного погодя я осмелел и решил осмотреть дом, но мне было неспокойно: я ведь ясно слышал осторожные шаги, раздававшиеся кругом, на разных этажах.

На рассвете я вновь спустился в подвал. Вокруг опять зазвучали шаги – вблизи и вдали. Но теперь я все понял. Сердясь на себя, одинокий и окруженный двойниками, я продолжал исследовать второй подвал в сопровождении навязчивой стаи звуков. Здесь девять одинаковых камер, ниже – еще пять. Они похожи на бомбоубежища. Кто же эти люди, соорудившие в двадцать четвертом году это здание? Отчего они забросили его? Каких бомбардировок опасались? Удивляет, почему инженеры, построившие такой прекрасный дом, были по-современному предубеждены против лепнины – до такой степени, что создали это голое помещение, способное свести человека с ума: твой легкий вздох повторяется эхом, и в течение двух-трех минут ты слышишь вздохи повсюду – близко, далеко. Когда эхо замолкает, воцаряется тишина, жуткая, как тяжесть во сне, не дающая тебе убежать.

Внимательный читатель может составить на основе моих наблюдений список более или менее удивительных предметов, ситуаций, фактов; последнее – это поразительное появление на холме нынешних его обитателей. Надо ли связывать этих людей с теми, что жили здесь в 1924 году? Можно ли предположить, что сегодняшние туристы – те же строители, которые соорудили музей, часовню и бассейн? Трудно поверить, будто один из этих людей, устав слушать «Валенсию» и «Чай вдвоем», сел и начертил проект такого дома, правда, отравленного эхом, но зато надежно защищающего от бомб.

Каждый вечер, на закате солнца, на скалу приходит женщина. Голова ее повязана цветным платком; она сидит, обхватив руками колено; наверное, еще до рождения кожу ее позолотило солнце; глаза, черные волосы, осанка – все делает ее похожей на какую-нибудь цыганку или испанку с самых безвкусных картин.

Я старательно умножаю страницы дневника и забываю о трактатах, которым надлежит оправдать пребывание моей тени на этой земле («Моя защитительная речь, обращенная к живым» и «Похвала Мальтусу»). Однако то, что я сейчас пишу, будет предупреждением. Эти строки останутся неизменными, несмотря на нестойкость моих убеждений. Главное – придерживаться истины, хорошо мне известной: ради собственной безопасности я должен навсегда отказаться от любой помощи со стороны ближнего.

Я ничего не жду. Но мне не страшно. Утвердившись в этом, я успокоился.

Однако женщина дала мне кое-какую надежду. Надо опасаться надежд.