«План побега» – книга, которую мне нравилось сочинять. Я посвятил ее Сильвине, и это, наверное, доказывает, что роман мне показался хорошей или, по меньшей мере, приемлемой литературой. С годами я почувствовал, что и в «Плане побега», и в «Изобретении Мореля» нет ничего, кроме строго необходимого для сюжета, и именно это расхолаживает читателя, ведь вместе с отступлениями в повествование входит жизнь. В последующих изданиях я попытался исправить ошибку.
Однажды Нале Роксло заметил, что «План побега» представляется ему менее занимательным, чем «Изобретение Мореля», но сказал он это с насмешкой, будто подразумевая: «Может, ту, другую книгу тебе надиктовал Борхес». Я не обиделся. По правде говоря, в то время мое писательство держалось на честном слове, и книги не имели откликов. Я часто размышлял над известной фразой: «Habent sua fata libelli» [28]
. В то время, когда я сочинял эти книги, мог ли кто-нибудь вообразить, что человек, не получивший законченного университетского образования, будет получать литературные премии, будет принят королем и осыпан почестями?А. Б. К.
Пока врачи, из их любви, меня
Расчерчивают, словно атлас…
I
Это – первый абзац первого письма моего племянника, лейтенанта флота Энрике Неверса. Среди друзей и родных найдется немало таких, кто скажет, что его невероятные, внушающие ужас приключения, наверное, оправдывают столь тревожный тон, но им, людям ближнего круга, известно также, что подлинным оправданием вполне может быть свойственное Энрике малодушие. Полагаю, что это начало письма включает в себя истину и заблуждение в пропорции, к которой могут только стремиться самые точные пророчества. Не думаю, что было бы справедливо считать Неверса трусом. Хотя он сам признавал, что как герой оказался не на высоте тех катастрофических событий, какие вокруг него происходили. Нельзя забывать и о том, что по-настоящему его обуревали совсем другие заботы, а катаклизмы выходили далеко за пределы обыденного.
Пьер – мой старший брат; как глава семьи он решил отослать Энрике, на него пусть и возлагается ответственность.
27 января 1913 года мой племянник взошел на борт судна «Николя Боден», плывущего в Кайенну[29]
. Лучшие моменты пути Энрике провел за книгами Жюля Верна, или за медицинским справочником «Тропические болезни для всех», или за написанием дополнений к своей монографии об Олеронском морском кодексе. Он избегал разговоров о политике и приближающейся войне, хотя впоследствии пожалел, что не принимал участия в этих беседах. В трюме везли человек сорок ссыльных. Энрике признавался, что ночами представлял (сначала сочиняя приключение, чтобы забыть о своей ужасной судьбе, потом, к досаде, невольно воодушевляясь), как спустится в трюм и поднимет мятеж. В тюрьме уже не рискнешь поддаться игре воображения, писал он. В смятении и страхе оттого, что совсем скоро ему придется жить в тюрьме, Энрике уже не делал различий – надзиратели, узники, отпущенные на поселение, – от всех с души воротило.18 февраля он высадился в Кайенне. Его встретил адъютант Легрен, весь оборванный,
– Он на островах.
– Поехали к нему.
– Ладно, ладно, – кивнул Легрен. – Будет время зайти в канцелярию губернатора, перекусить, отдохнуть. Пока не отплывет «Селькер», вам до островов не добраться.
– Когда он отплывает?
– Двадцать второго.
Через четыре дня.