Изобретение прав человека: история

Однако, как видно на примере Вольтера, образованная элита и даже многие ведущие реформаторы не сразу поняли взаимосвязь между зарождающимся языком прав, с одной стороны, и пытками, а также суровыми наказаниями, с другой. Вольтер осуждал ошибки правосудия в деле Каласа, тем не менее изначально он не имел ничего против того, что старика истязали или колесовали. Если жестокие судебные пытки вызывают у нас неприятие благодаря врожденному состраданию, как позднее писал Вольтер, тогда почему это не было очевидно до 1760-х годов, даже ему самому? Наверное, потому что до этого работе эмпатии что-то мешало[81].

Стоило писателям и юристам-реформаторам эпохи Просвещения начать критиковать пытки и жестокие наказания, как за пару десятилетий отношение к ним поменялось на полностью противоположное. Открытие сочувствия было частью этих изменений, но только частью. Все, что требовалось помимо эмпатии, – в данном случае, и для сопереживания осужденным – так это новое отношение к человеческому телу. Если раньше тело считалось священным только в рамках религиозного порядка, согласно которому отдельные тела могли быть искалечены или подвергнуты пыткам во имя всеобщего блага, то в секулярном порядке, основанном на автономии и неприкосновенности личности, тело стало священным само по себе. Это изменение имеет двоякий характер. Тела приобрели бо́льшую значимость, когда с течением XVIII века они стали более изолированными, обособленными и индивидуализированными, в то время как насилие над ними все чаще стало вызывать негативную реакцию.

Самодостаточная личность

Может показаться, что тела всегда по природе своей существовали отдельно друг от друга, по крайней мере после рождения. Тем не менее границы между ними стали прослеживаться более четко только после XIV века. Люди становились более автономными по мере того, как все сильнее чувствовали потребность в том, чтобы скрывать выделения своего тела. Порог стыда снизился, в то время как необходимость в самоконтроле выросла. Дефекация и мочеиспускание на публике вызывали все большее отвращение. Люди начали пользоваться носовыми платками, а не сморкаться в руку. Плеваться, есть из общей тарелки, спать в одной постели с незнакомцами стало чем-то гадким или по крайней мере неприятным. Бурные эмоциональные проявления или агрессивное поведение оказались социально неприемлемыми. Эти изменения в отношении к телу были внешними проявлениями происходящей трансформации. Все они свидетельствовали о пришествии самодостаточного индивида, границы которого в условиях социального взаимодействия необходимо уважать. Самообладание и автономия требовали усиления самодисциплины[82].

Изменения, произошедшие с музыкальными и театральными постановками, архитектурой жилых домов и портретной живописью, стали продолжением долгосрочных преобразований в установках людей. Более того, этот новый опыт оказался крайне важным для возникновения чувствительности как таковой. В последовавшие за 1750 годом десятилетия любители оперы стали слушать музыку молча, а не фланировать по залу ради встречи и беседы с друзьями. Тем самым музыка пробуждала в каждом человеке сильные эмоции. Вот как одна женщина вспоминает о своих впечатлениях от оперы Глюка «Альцеста», премьера которой состоялась в 1776 году в Париже: «Я с большим вниманием слушала это новое произведение… С первых тактов меня охватил сильнейший трепет, и внутри я ощутила неослабевающий религиозный порыв… сама того не сознавая, я упала на колени в своей ложе и так и простояла, сцепив руки в мольбе, до самого конца». Эмоциональная реакция этой женщины особенно поразительна, потому что она (письмо подписано именем Полин де Р***) проводит явную параллель с религиозным опытом. Основания всякой власти смещались от трансцендентных религиозных представлений к внутренним человеческим; но этот сдвиг мог произойти, только если переживался на личном и даже интимном уровне[83].