Изобретение прав человека: история

Таким образом, согласно новому взгляду на мир, жестокие наказания, применяемые публично, наносили удар по обществу, а не укрепляли его. Боль калечила человека – и зрителей, отождествлявших себя с преступником, – а не открывала дорогу к спасению души через раскаяние. Исходя из этого, английский адвокат Уильям Иден высказался против того, чтобы трупы оставляли на всеобщем обозрении: «Мы оставляем друг друга гнить как вороньи пугала на изгороди; наши виселицы увешаны человеческими телами. Можно ли рассчитывать на что-то иное и сомневаться в том, что в результате принудительного знакомства с такого рода объектами чувства притупятся, а великодушные намерения разрушатся?» К 1787 году Бенджамин Раш с легкостью отмел последние сомнения. «На исправление преступника публичное наказание никак не повлияет», – категорически утверждал он. Публичные наказания уничтожают чувство стыда, никак не меняют отношения и, вместо того чтобы служить средством устрашения, имеют обратный эффект на зрителей. Несмотря на то что доктор Раш соглашался с Беккариа в вопросе запрета смертной казни, в отличие от итальянского мыслителя он считал, что наказание не должно быть публичным, а должно проходить за стенами тюрьмы и быть направлено на реабилитацию, то есть возвращение преступника в общество и обретение им личной свободы, «столь драгоценной всем людям»[100].

Агония пытки

Смена взглядов элит на боль и наказание происходила постепенно с начала 1760-х до конца 1780-х годов. В 1760-х годах многие адвокаты, например, выпустили меморандумы, осуждавшие несправедливость приговора, вынесенного тому же Каласу, но, так же как и Вольтер, ни один из них не выступил против судебных пыток и колесования. Они тоже сосредоточились на религиозном фанатизме, которым, по их убеждению, объяснялось поведение и решения как обычных людей, так и судей Тулузы. Меморандумы подробно рассматривали пытки и смерть Жана Каласа, но не пытались опротестовать их легитимность.

Фактически меморандумы в защиту Каласа лишь подтвердили допущения, стоявшие за пытками и суровыми наказаниями. Защитники Каласа исходили из того, что тело, испытывающее боль, скажет правду; Калас доказал свою невиновность тем, что заявлял о ней даже претерпевая боль и страдания (ил. 10). На языке, типичном для сторонников Каласа, Александр-Жером Луазо де Молеон утверждал: «Калас выдержал допрос [пытки] с героическим смирением, присущим только невинности». В то время как ему одну за другой дробили кости, Калас произнес «эти трогающие до слез слова»: «Я умираю невиновным; Иисус Христос, сама невинность, был готов умереть еще более жестокой смертью. Бог наказывает меня за грехи этого несчастного [сына Каласа], который сам… Господь справедлив, и я с радостью принимаю его наказания». Более того, Луазо утверждал, что «величественная стойкость» старика Каласа ознаменовала поворотный момент в настроениях простого народа. Видя, как во время нестерпимых мучений он продолжает настаивать на своей невиновности, жители Тулузы прониклись состраданием и пожалели о том, что безосновательно подозревали кальвиниста. Каждый удар железного прута «откликался в глубине души» наблюдавших за казнью, и «потоки слез хлынули слишком поздно из глаз всех присутствовавших». «Потоки слез» всегда будут приходить «слишком поздно», покуда никто не воспротивится допущениям, которые обосновывают пытки и суровые наказания[101].