Изобретение театра

Пушкин: «Я сказал: итак, вы рабство предпочитаете свободе. Карамзин вспыхнул и назвал меня своим клеветником. Я замолчал, уважая самый гнев прекрасной души».

В чем же прекраснодушие Карамзина?

«Народы дикие любят независимость, народы умные любят порядок, а нет порядка без власти самодержавной». Между тем Пушкин мечтал об «обломках самовластья».

Пушкинский «русский бунт – бессмысленный и беспощадный» вырос из карамзинского неприятия Французской революции с ее гильотиной и демагогией. «Борис Годунов» – прямое художественное продолжение «Истории государства Российского», написанного для чего? Зачем?.. А затем, что надо было дать народу самоощущение народа, а для этого надо – мечта! – превратить Россию в «Палладиум благонравия». Народ без морали есть «чернь» – это уже словечко Пушкина. Следовательно, надо просвещать и царя, и общество с единственной целью – избежать революции. Карамзин – противник любого эгоизма – и дворянского, и крестьянского. Пушкин тоже: «Мы почитаем всех нулями, и единицами себя». Отсюда эгоист Швабрин, эгоист Онегин, эгоист Сальери. Природа человека эгоистична. Значит, нужна попытка изменить человека. Беда (черта) Карамзина в его прагматичном морализаторстве, которое Пушкин-художник отверг, вернее, преодолел, ибо был свободен, как никто. Карамзин сам отошел от «китайских теней» своего воображения и сделал все, чтобы его моральные и политические доктрины были надеты на персонажей – этого Пушкин себе никогда не позволял. Пушкину неприемлемы методы персонификации идей и идеологем. Хотя впоследствии Достоевский и Толстой это тоже делали, и делали весьма классно, ибо были гениальные сочинители.

Цветному свету – запрет. Сними цветные фильтры со всех фонарей. От цветного света исходит пошлая, мнимая театральность.

У попсы есть ролики, но нету шариков.

Истинно свободный человек то и дело говорит себе не «нельзя», а «могу, но не должен». Это и есть ответственность. Это и есть признак высшего таланта. У Шварца в «Золушке» некто Мачеха бросает такую реплику:

– Вот, например, у меня чешется нос, а почесать нельзя. Нет, нет, отойди, Золушка, не надо, а то я тебя укушу. То есть укусить можно, на «укушу» самозапрета нету. Если режиссер с самосознанием Мачехи, он и укусит, и нос почешет.

Книга учета «Нельзя» – плохое слово.

А вот «могу, но не должен», то есть «льзя», но ответственное – основа основ профессии, великое мужество и великая культура.

Театр вполголоса. Театр вполсилы. Театр вполноги. Театр вполмозга. Вполсердца. Вполтеатра.

Имя сценографа плюс имя режиссера. Но вот когда режиссер – псевдоним сценографа – это еще хуже, чем сценограф – псевдоним режиссера.

Кредо художника: кроме себя, у меня ничего нет.

Как сказал Хармс: «Я явление из ряда вон уходящее».

Заметил: коллеги-режиссеры очинно следят за своим внешним «имиджем» – множество бородатых, множество кудлатых. Бородатые – тем самым показывают а-ля-рюс-интеллект. Кудлатые – эмоционально раскрепощены, плохо предсказуемы. Серьга в ухе – свидетельство таланта нового типа, сразу видно – авангардист. Есть так же признаки педераста – тут уже не талант, а гений. Старомодная бабочка умерла. Требуются шарфики, небрежно спадающие с плеч, – знак богемы – и перстни – они придают авторитет. Очки надо выбирать в нетрадиционной оправе, рубахи носить навыпуск, хорошее впечатление оставляют сапоги и незастегнутая на одну пуговичку ширинка.

Любая театральная заумь содержит больше поэзии, чем расхожий примитив, где все «понятно» и все «никак». Надо слышать шум улицы и собственную сердечную смуту, соединяя их в несоединимое и плодотворное целое. Надо пассивно созерцать мракобесие и вгонять свою бурлящую кровь в любую омертвелую форму, чтобы она ожила. Для этого надо научиться управлять «запредельным» и рвать с логикой знакомого.

В сущности, сегодня, как, впрочем, и всегда, перед нами одна и та же проблема – проблема языка. Она остается нерешенной, потому что она никогда не будет решена, она приговорена к вечному нерешению.

Сколько будет театр, столько будет и язык его – иногда нелепый, неестественный, иногда гармоничный, высшего качества.

Язык имеет свойство изменяться во времени, но это не значит, что он ото дня ко дню, от века к веку только становится лучше.

Бывают приливы и отливы.

Бывают периоды возвышения и разрушения.

Язык Карамзина и Пушкина ушел сегодня в тень, отступил в сторонку, отдав свое место нашему средству общения – более грубому и в словарном отношении сузившемуся благодаря наступлению на человека газетчины, телевидения и попсы.

Этот процесс тождественно идет и в Театре.

На место великих традиций, на место театра «большого стиля», театра живого академизма заступают всякие псевдятины, у которых нет языка, но есть претензия на язычок, присущий уже не гармонии, а бездне.

Язык еще связан с жизнью, с реальностью. Язычок болтается и болтает сам по себе. Язык выражает метафизику души – ее метания, поиски, связь с божественным и земным.

Язычок – метафизика внечеловечных пространств, бездушная дьяволиада.

Слышу:

– Не стоит вам зацикливаться! Отвечаю:

– А, собственно, почему?