Изобретение театра

Набоков принадлежит словесности. Можно сказать, он и есть сама словесность. Но это внедрение в узоры и ритмы значений и звучаний, в их кружевную кутерьму всегда имело у Набокова орган управления, называемый писательским талантом, если хотите, божественным даром суперфантазии в сочетании с цепким изощренным зрением, замечающим в людях и природе такие ошеломительные подробности, что читателю хотелось непременно жить в мире и с этими подробностями, и с этими людьми.

Поэзия неминуемо выходила из поэтики. Метод Набокова – музыкально-этюдная вязь, которая лексически самопроизводна благодаря авторскому накату, – слова слетаются с разных сторон и, словно бабочки, оседают на цветке – очередном набоковском романе. Он их ловит, насаживает на булавки и делает бессмертными.

Изысканный поиск изысканных находок, красота преломлений и отражений, прикосновение к тайнам силуэтов и оттенков, утонченное признание грубого мира, щедрая россыпь живых деталей, лукавые садистические прелести – все это вместе взятое и есть стиль Набокова, делавшего тень от предмета выразительнее самого предмета.

Вот почему Набоков очень театральный писатель, ждущий своего режиссера. Конечно, это писатель, принадлежащий русской культуре с ее генеральной темой – темой человека, живущего в искусственном бесчеловечном пространстве. Но Набоков прорвал своей «Лолитой» и американский щит. Он был прав, заявив: «искусство писателя – вот его подлинный паспорт».

И еще многозначительная цитата: «В России и талант не спасает; в изгнании спасает только талант».

Набоков, при всей своей самоуглубленности, успевал следить и за советской литературой – с другого берега: Ильф и Петров, Зощенко вызывали его поощрения, на которые Владимир Владимирович был не слишком горазд. Но и набоковское преклонение перед Буниным, Ходасевичем, Андреем Белым тоже ведь имело место быть. При этом контексте особо эффектно многократное подчеркивание: Кафку, мол, не читал, когда писал «Приглашение на казнь», но верю в тематическую связь между писателями.

Когда я впервые прочитал крохотный рассказ Набокова «Хват», сразу понял – игровая проза этого автора невероятно театральна, взывает к сценическим выхлестам. Я получил хороший опыт, инсценируя этот рассказец, восхитивший меня чисто набоковским языком и стилем, подвел, подвинул к той обреченной нежности, которая у этого Автора столь убедительно живописует, и женское одиночество и мужскую сладострасть.

«Звезды» мне неинтересны. От них пахнет нафталином и тройным одеколоном, который они выдают за духи. Как правило, профнепригодны. Мертвые. Скучные. Важные.

Между прочим, три четверти моей труппы классно бьют чечетку. Жаль, не все.

– 60-е. 70-е. 80-е. Я долго пробивал головой стену. Стена зауважала мою голову.

– Понятно.

– Что?

– Понятно, почему Вы – народный артист!

Подражатели – не продолжатели.

Кто герой нашего времени? Им остается мальчик, который вышел на площадь и во всеуслышанье сказал: – А король-то голый!

Энтузиазм – опротивел. Не энтузиазм нужен, а – служение.

Сказано Северяниным: «Пора безжизния». Добавлю: «В театре».

Не забудь первопричину Ходынки: мешок с орехами, кусок колбасы, пряник, сайка и кружка с гербом. Таких подарочных наборов в ситцевом платочке для толпы наделали 400 000. «Произошла свалка полумиллионной толпы», – пишет Немирович-Данченко. Коронация удалась.

Между прочим, Горький назвал свою пьесу плоховато: «На дне жизни». И это Немирович-Данченко подправил: «На дне».

«Целуя туфель папы, укусил его ногу».

Ставим. А до того: представим. То есть перед тем, как ставим. Что делаем? Будим воображение, сначала представим то, что будем ставить. Итак, в слове «представление» этимология напоминает: творческий процесс исходит от ощущения материала, из буйства фантазии, из пред-игры.

У нас в театре нет звезд, зато есть мастера.

Посмотрите! Рыбы в аквариуме двигаются свободно. Их мизансцены, их движения полны грации. Какое чувство прекрасного! Какая гармония!

А у наших актеров от них только пустые застылые глаза да рыбья кровь.

Актер с рыбьей кровью невыносим. У него при этом рыбьи глаза.

Вот за что меня любят и уважают, так это за мой очень низкий рейтинг!..

Всю жизнь посвятил тому, чтобы сгинуть как можно более заметно.

– Это у вас хорошая фишка! – сказал мне критик с воспаленным птичьим глазом.

– О чем это вы? – спросил я.

– О вашем спектакле.

Я тотчас ткнул ему пальцем в глаз. Глаз – вытек.

– Что вы сделали?! – в ужасе закричал он.

– Хорошая фишка! – ответил я и пошел делать новый спектакль с чувством исполненного долга.

Инфратеатр. То есть незаметный театр. Театр без театра. С едва уловимой театральностью.

Между прочим, на мой каток – Петровка, 26 – ходил и катался на коньках сам Михаил Аф. Булгаков. Он катался там же, где я. Точнее: я катался, где он!

Категорически запрещается разговаривать в кулисах во время спектакля. Можно только шепотом. И ходить на цыпочках. Как Станиславский ходил!