Изотопы для Алтунина

...И сейчас, наблюдая за четкими действиями Букреева, Алтунин думал, что от этого парня Петенька наверняка переймет много хорошего. Если он научится у Букреева даже только одному, чему не научился у Алтунина, — ровному, деловому отношению к людям, деловой скупости на эмоции, — то и тогда Скатерщиков сразу поднимется на несколько ступенек. Ты, Алтунин, не всегда умеешь сдерживать себя, подчас много слов расходуешь там, где лучше было бы помолчать. Тебе и самому недурно было бы поучиться у Букреева его деловой скупости, его сдержанности...

А тем временем весь пролет цеха тяжело дышал, пульсировал, млел от малинового жара. Увлеченный Алтунин не замечал этого. Ему не было жарко от огненного дождя: сказывалась, очевидно, долголетняя привычка. Он почти влюбленными глазами смотрел на Скатерщикова, который спокойно, без рывков, подчинял себе движения колоссальной силы. Да, Петр молодец — полностью овладел мастерством кузнеца, умеет прислушиваться ко всем требованиям металла. И целостность задуманной формы как бы сама собой возникала из раскаленного слитка.

Началась основная операция — осадка. Тут нужна исключительная оперативность — надо управиться с осадкой слитка за каких-нибудь пятнадцать минут! Слиток заключили в специальные сферические шайбы, с помощью специальной скобы и цепи поставили на попа и в строго вертикальном положении сунули под пресс.

«Все хорошо, — отметил про себя Алтунин. — Бей его по башке!»

Вскоре слиток стал коротким, пузатым, как бочка. А тут и смена кончилась. Скатерщиков сказал, смахивая с одежды мелкую окалину:

— Пошли, ребята, в душ! Пудрятся только женщины, мужчины должны умываться.

Все дружелюбно заулыбались. И Сергей был счастлив. Это счастье доставил ему Скатерщиков своей безукоризненной работой. Впрочем, не только он. Вся бригада напоминала отличный артиллерийский расчет — била без промаха.

Тут имелась такая примечательная фигура, как Роман Пчеляков, оператор пресса — богатырь в тельняшке. Совсем недавно он служил на флоте и в кузнечный цех принес тот неуловимый флотский дух, под которым разумеется многое: широта натуры, презрение к мелочности, чувство товарищества. Принес Пчеляков с собой и некую флотскую декоративность — грубоватый юмор с одесским привкусом, одежду с явным намеком на то, что он бывалый морячина; отпустил шевелюру до плеч, ходит по городскому парку, трясет ею, таращит свои круглые, как у вола, и по-воловьи добрые глаза... У Пчелякова свое понятие о красоте жизни: он считает, что жизнь и себя нужно украшать. Дескать, так учили классики русской литературы.

Но все это, разумеется, мелочи. Пчеляков умеет работать — вот что главное. Все они умеют работать. Все отличные ребята: и Букреев, и Пчеляков, и Носиков, несколько задиристый субъект с повышенным чувством собственного достоинства. Этот Носиков числится заместителем у Скатерщикова, однако заметно, что ставит он себя намного выше Скатерщикова и, по-видимому, недоумевает, почему бригадиром сделали Петра, а не его. Это тоже частность внутрибригадной жизни...

В целом же бригада понравилась Алтунину. Он похвалил ее работу. К похвале этой все отнеслись вежливо-равнодушно. Его мнение никого здесь не интересовало. Он был для них просто-напросто кузнецом какого-то там арочного молота; таким, как Алтунин, на роду написано пурхаться с мелкими заказами, с необученными юнцами.

По-видимому, также думал и Скатерщиков.

На своего бывшего бригадира Петр смотрел снисходительно, как бы сверху вниз.

Приняв душ, Скатерщиков зашел по какому-то делу в административный корпус, и тут они встретились вновь. Присели в вестибюле у низенького столика, повели неторопливую беседу.

— Ребята у тебя — заглядение! — сказал Алтунин.

— Один к одному, как зернышки в кукурузном початке, — самодовольно усмехнулся Скатерщиков. — Тут, если хочешь знать, нет обезлички, как у тебя на молоте: каждый трудится сам за себя, каждый несет свою ответственность в себе. Конечно, выработка зависит от общих усилий, потому-то бездельников прямо-таки ненавидим. Будем изгонять беспощадно.

— А как Сухарев? — спросил Сергей.

— Об этом пока не хочу говорить. Он ведь у нас вроде бы на подхвате. Не пьет — и ладно.

— А я вот не вытерпел, решил посмотреть и на него и на тебя — как управляешься.

— Ну и что, успокоился?

— Порадовал, порадовал, Петр Федорович.

— Может, надумал ко мне в бригаду?

— Да где уж мне! Такого и в голове не держу.

— Зазорно, что твой ученик командовать тобой станет?

— А я не гордый. Если для пользы дела, то ведь неважно, кто тобой командует. Когда ученик командует, даже лестно: и моего труда частичка в эта вложена. Известно, что иных гениальных людей воспитывали обыкновенные учителя и потом только радовались успехам своих воспитанников. Так вот и я... У нас, кузнецов, все на дисциплине держится: умей подчинять, умей и подчиняться. Недисциплинированные помирают раньше времени...

— Что-то ты, Сергей Павлович, заговорил голосом Самарина, не иначе какие-нибудь претензии ко мне есть?

— Претензий нет, а соображение одно имею. Хочешь, скажу?

— Скажи.