Израиль Поттер. Пятьдесят лет его изгнания

Франклин во всем последователен. Он одевался так же, как писал: аккуратно, добротно — все необходимое и ничего лишнего. В некоторых трудах его стиль уступает только безупречным периодам Гоббса из Малмсбери,[41] этого несравненного мастера ясности. Склад ума Гоббса и Франклина в некоторых отношениях подобен — и особенно в одном весьма важном пункте. Собственно говоря, если отбросить различия эпох и стран обитания, в истории трудно отыскать более похожую троицу, нежели Иаков, Гоббс и Франклин: трое сложно мыслящих, но просто говорящих квакеров,[42] в которых политик сочетается с философом, трое проницательных ловцов удобного случая, трое расчетливых придворных, трое практичных волшебников в простой одежде.

Следуя своим привычкам, доктор Франклин в те дни, когда он представлял Америку при французском дворе, не поселился в аристократическом предместье. Он полагал, что ему, человеку с простыми вкусами и учеными склонностями, должно избрать местом своего обитания левый берег Сены, где философического Бедного Ричарда особенно манили старинные стены Латинского квартала, этого приюта ученой премудрости и бережливости. Там сумрачным утром под моросящими ноябрьскими небесами по темным плитам внутреннего двора древней Сорбонны расхаживал в домашних туфлях худой метафизик, обдумывая тему очередной лекции и совсем забыв, что его высокие мысли и потрепанный гардероб славятся по всей Европе; а тем временем в старой лаборатории над его головой какой-нибудь химик в рваном халате и с засаленной зеленой повязкой на левом глазу усердно трудился, склонив землистое лицо над ретортами и тиглями — открывая новые свойства кислот, вновь и вновь рискуя вызвать внезапный взрыв вроде того, который уже лишил его одного глаза; а в окрестных многоэтажных домах студенты, собравшиеся сюда со всех концов Европы, старательно утюжили мятые треуголки и мазали чернилами белесые швы порыжелых панталон перед тем, как отправиться гулять в Люксембургский сад с маленькой гризеткой в розовых лентах.

В давние времена Латинский квартал был обиталищем знати, и до сих пор в нем сохраняется много старинных зданий, величественный вид которых никак не вяжется со скромными привычками их нынешних обитателей. Некоторые улицы квартала унылы и сумрачны, словно приют монахов и чернокнижников. Бродя по этим безлюдным и пустынным узеньким проулкам, где по обе стороны вздымаются безмолвные громады огражденных железными решетками домов из темно-серого камня, так и ждешь, что за углом из-под таинственной арки выйдет Парацельс[43] или монах Бэкон[44] с фиалом, который скрывает какой-нибудь страшный эликсир, созданный с помощью черной магии.

Однако далеко не все дома там столь угрюмы. Не говоря уж об относительно современных зданиях, многие старинные особняки соединяют суровость фасада с внутренним убранством, отмеченным легким изяществом женского вкуса. Украшающая, смягчающая или маскирующая рука женщины чувствуется во всех интерьерах этой столицы. Подобно Августу в Риме,[45] француженка оставила на облике Парижа свой неповторимый знак. Ее руку, как и руку природы, можно всегда узнать безошибочно. Однако иногда она забывает чувство меры — как природа, создавая пион; или проявляет скаредность — как природа, создавая колючки; или же (и чаще всего) бывает чуть-чуть неряшлива — как природа, создавая лопухи.