Изумленный капитан

– Груня, давай сюда! Хлеба-то сколь принесла!

Когда весь стол был уставлен яствами, келейницы вышли, а мать Гликерия поклонилась Масальскому и Возницыну:

– Милости просим откушать!

– Саша, это – мать Гликерия, моя старая знакомая. Мы с ней еще у «Трубы» вино пили!

– Да господь с вами, князь! – хихикнула мать Гликерия. Масальский подошел к столу и в мгновение оценил все блюда – карасей в масле, паровую стерлядь, белужье горлышко в ухе, пироги долгие, пышки, кисели и сказал:

– Мать чашница, в навечерии – сама ведаешь – хорошо единую красоулю [32] вина выпить: стерлядь, ведь, естество водоплавающее. Сухоядение нам, гвардии, не по регламенту!

Мать Гликерия только улыбнулась, тряхнув тройным подбородком.

– Все за?годя припасено – еще вы за вечерней стояли, а я уж догадалась. На то и чашница! – сказала она и пошла во вторую игуменскую келью.

Мать Гликерия вернулась оттуда, неся объемистый кувшин.

– Не угодно ли испить нашего монастырского кваску!

Масальский перевернулся на каблуках и, щелкая шпорами, пропел басом:

– И не упивайтеся вином, в нем бо есть блуд!..

А мать Гликерия уже доставала из поставчика, оклеенного золоченой бумагой, достаканы и чарки.

Масальский потянул чашницу за руку:

– Садитесь, мати Гликерия, у нас за презуса, в середку!

– Да что вы, князь! – притворно отмахивалась мать Гликерия, а сама уже протискивалась за стол.

Трапеза началась.

Мать Гликерия усиленно подливала обоим офицерам, но не забывала и себя.

– А хорошо, ведь, у нас в обители поют! Не правда, Саша? – обратился к Возницыну Масальский.

– Хорошо.

– Этот диакон только плоховат: как козел недорезанный блеет! Сюда бы такого, чтоб… А ведь, знаешь, у меня голосина! Как бывало подам команду, – по всей Ярковской гавани слышно. «Матрозы, не шуми, слушай команды»! – заревел Масальский.

– Ой, оглушил! – закрывая уши руками и откидываясь к стене, сказала румяная от вина мать Гликерия.

Масальский наклонился к ее уху и еще пуще прежнего закричал:

– Матрозы на райне, слушай! Развязывай формарсель и сбрасывай на низ! Отдай нок-гордины и бак-гордины формарселя! Сбрасывай с марса фор марсзеил!..

– Помилосердствуй, вся обитель сбежится, подумают игумен изумился, стал дьявола кликать! – останавливала его мать Гликерия.

– А что, важно командую? А знаешь, Саша, я морскую команду на зубок помню, а сколько лет прошло с тех пор, как командовал! Мати Гликерия, как бы это нам позвать сюда головщицу и ту, которая канонаршила?

– Это крылошанку Анимаису?

– Вот, вот – Анимаису! Пусть бы здесь что-либо спели.

– Отчего же, я сейчас, – сказала мать Гликерия, вылезая из-за стола.

Она вышла в коридор и сказала рябой послушнице, которая в ожидании приказаний стояла у двери.

Не прошло и нескольких минут, как за дверью послышалось:

– Во имя отца…

– Ами-инь! – возгласил подвыпивший князь Масальский.

В келью, робея и выпирая друг друга вперед, вошли две крылошанки – миловидная головщица Аграфена и высокая светловолосая Анимаиса.

Они стали у порога, не смея войти дальше.

Масальский выскочил из-за стола и потащил их к лавке.

– Садитесь, поешьте!

– Премного благодарствуем, мы только что из трапезной – сказала головщика.

– Что вы ели – кашу да овсяный кисель! От этого и голоса не подашь. Съешьте-ка лучше стерлядочки! – потчевал Масальский.

Крылошанки отказывались.

– Ешьте – я ваш игумен! Я вам: велю. Ешьте! – настойчиво говорил Масальский.

– Ешьте, девки, не бойтесь! – едва сдерживая икоту, говорила захмелевшая мать Гликерия. – Да раньше выпейте по чарке, нате!

Общими усилиями крылошанок заставили выпить и поесть.

– Ну вот теперь спойте что-нибудь, – сказала чашница.

– Что петь, мать Гликерия, – спросила головщица, – стихири или, может быть, канон пасхальный?

– Какое там стихири! Пойте мирское!

Крылошанки испуганно переглянулись.

– Мирские песни нельзя петь: грешно, – сказала серьезно Анимаиса.

– Я тебе прощаю, понимаешь! Я – игумен. Я прощаю! Пойте! – кричал Масальский. – Пойте, а не то – муку сеять пошлю! – стукнул он кулаком по столу и востренькие глазки его сузились.

Крылошанки робко запели:

„Я вечор молода во пиру была,
Ни у батюшки, ни у матушки,
Я была в гостях у мила дружка,
У мила дружка, у сердешнова...”

Масальский сидел, уронив голову на руки, слушал. Потом вдруг выскочил из-за стола так, что попадали чарки, достаканы.

– Девки, жарь плясовую! – скомандовал он.

Анимаиса поперхнулась, а головщица, не смущаясь, завела:

– Ах, барыня, барыня…

Князь Масальский пошел по келье, звеня шпорами.

– Эх, чорт, жалко – балалайки нет! – кричал он.

Возницын глядел с удовольствием – Масальский всегда хорошо плясал.

– Ну, что сидишь, Гликерия?! – крикнул Масальский, идя с каблука на носок.

Черноглазая чашница улыбалась, вопросительно поглядывая на Возницына. Ей, видимо, давно уже не сиделось на месте.

– Помогите игумену! – сказал Возницын.

– Э, бог простит! – махнула рукой Гликерия. – Девки, сыпь веселее!