Изумленный капитан

– Ну здравствуй, господин капитан! – весело сказала Анна Евстафьевна, обнимая племянника. – Да погоди, друг мой, куда ж ты торопишься? – удерживала она Возницына, который, услышав в сенях голос Афоньки, спешил к нему.

– Я сейчас, тетенька, – неласково ответил Возницын, освобождаясь от Помаскиной. – Афоньке два слова сказать…

– Ну как? Есть? – кинулся он к вошедшему денщику.

– В Вознесенском нету, Александр Артемьич, – шопотом ответил Афонька. – Келарша там новая, не тая, что вы называли. Она Софью Васильевну не знает. Указали мне одну старицу – эта помнит Софью Васильевну сызмала. Старица божится: не приезжала.

У Возницына упало сердце.

«Эх, кабы не эта проклятая слабость! Я бы живо отыскал! Вот отосплюсь – все пройдет, и завтра же разыщу ее!» – подбадривал себя Возницын, идучи к столу.

– Садись, Сашенька, дай-кось я на тебя получше погляжу! – говорила тетка.

Возницын сел.

Он сидел бледный. Глаза окружились черными тенями, небритые щеки впали.

– Гляжу я – что-то не больно ты пригож, родной! Худ, черен, точно у нас крестьяне в Смоленской губернии с голодухи. Здоров ли, Сашенька? – участливо спрашивала Помаскина.

– Меня лихоманка трясет. В Астрахани пристала, окаянная, – сказал, стуча зубами, Возницын. – Да и в дороге намаялся: сон, известно, какой, харчи – сухомятина…

– Ничего, приедешь в Никольское к милой женушке, отлежишься на перине, отъешься, – говорила Помаскина.

Возницыну не очень хотелось продолжать разговор о жене.

– А вы как ехали, тетушка?

– Ничего, бог миловал, благополучно доехали – ни волков, ни худых людей не видали.

– А из Питербурха много встречали на дороге? – спросил вдруг Возницын.

– На Питербурх, ведь, другая дорога. Правда, в самом Смоленске встретила Боруха Лейбова – ты ж его знаешь. Ехал оттуда на четырех подводах. У меня тут же на дороге лен и пеньку заторговал – за море их отправляет…

– А Борух один ехал?

– Сидела с ним рядом какая-то не то девка, не то баба ихней еврейской породы.

Возницын встрепенулся.

– А в чем она была, не помните? В малиновой бархатной шубейке?

– Нет, в кожухе.

– А какая она лицом?

– Да пригожая, синеглазая такая… Волосы черные…

– Это – она, Софья! – вырвалось у Возницына.

Помаскина глядела на племянника с удивлением.

* * *

Возницын лежал в темной горенке.

Он не успел переступить порога своего дома в Никольском, куда в тот же вечер приехал вместе с Помаскиной и по ее настоянию, как окончательно свалился.

Алена, увидев мужа таким страшным, закричала дурным голосом, заплакала, запричитала. Но Анна Евстафьевна прикрикнула на нее (не зло и начальственно, а с ласковой укоризной), сама постелила Саше постель и, с помощью испуганного Афоньки, уложила Возницына в кровать.

Он сразу уснул, забылся тяжелым сном. Лежал весь в огне и бредил:

– Стоит град пуст, а пути к нему нет… Дорогая моя, я сейчас! Постой, я сейчас!.. Андрей Данилович, их бин кранк! Пить, пить!.. Афонька, сучий сын!..

В «ольховой» не было никого – сидели в «дубовой», чтобы не шуметь. Ужинали. Заплаканная, встревоженная Алена и монахиня-приживалка Стукея.

Алена нехотя ковыряла вилкой баранину, чуть двигала челюстями. Монахиня проворно жевала передними зубами, точно заяц. И успевала так же проворно говорить:

– Их, матушка-барыня, сестер этих лихоманок – одиннадцать. А двенадцатая, старшая сестра Невея-плясовица, которая усекнула главу Иоанну предтече. К Александру Артемьичу, знать, приступили три меньшие: Ледея – она знобит человека, хоть в печь полезай – не согреешься; Огнея – эта разжигает, аки смолеными дровами и Ломея – ломит, словно буря сухое деревцо… И от них, матушка, одна спа?сень…

– Аленушка, – тихо позвала с порога «ольховой» Помаскина.

Алена встала.

– Полно те забобоны слушать! Как не люблю я этих сорок долгохвостых. Возьми вот чашечку – я сделала уксус с лампадным маслом – вытри хорошенько им Сашу, всего как есть. Не так гореть будет, сердешный…

И она подала чашку.

Алена вошла к мужу в «темную». Горенка освещалась одной лампадкой у образа Александра Свирского.

Возницын лежал худой, черный. Смотрел какими-то безумными глазами. Блаженно улыбался.

– Софьюшка, это – ты? Пришла! – радостно вскочил он, когда Алена дотронулась до его плеча.

– Сашенька, это – я, Аленка! – сказала она.

Чашка дрожала в ее руке.

Сознание вернулось к Возницыну. Он махнул рукой, и извиняющимся тоном сказал:

– Фу, привиделось! Это что? Пить? – спросил он, протягивая руку к чашке.

– Нет, нет! Давай я вытру тебя…

– Только говори истинно. Коли соврешь, я все равно дознаюсь – шкуру с тебя на конюшне спущу! – зло поджимая тонкие губы, говорила Алена денщику.

Она заперлась с Афонькой в боковой каморке с глазу на глаз.

– А чего ж сказывать-то, матушка-барыня? – делал глупую рожу сметливый Афонька, который давно догадался, о чем будет речь.

– Сказывай, куда барин ходил, с кем знался?

– Ходил только к одному Андрею Даниловичу Форсуну, аглицкому профессору. От него книги биривал читать, с ним беседовал.

– А у этого Форсуна женка, аль дочь есть? – допытывалась Алена.

– Никогошеньки! Живет один, как перст, – отвечал Афонька, хотя он не бывал ни разу у Фарварсона.

– Перекрестись, холоп!