Изваяние

— Я — это вы, Коля, по отношению к Одоевскому, которого вы решили познакомить с современной научной истиной, забыв о том, что она потеряла наглядный вещественный характер и не поддается самопроверке.

— Понимаю, понимаю, — кивнул лохматой головой Коля, — вы хотите сказать, что я отстал от вас, как Одоевский от Планка или Эйнштейна?

— Но я же не ставлю это себе в заслугу, как не поставили бы в заслугу себе и вы, если вам удалось бы встретиться с человеком, жившим в начале прошлого века.

— Все ясно, — сказал Коля.

— Ясно ли? Смотрите. Подумайте сначала, а потом уже… Боюсь, что вовсе не так уж ясно.

— Ясно! Ясно! — перебил меня Коля и замахал на меня рукой. — Да ясно же!

Но на другой день я убедился, что это вовсе не было для него ясно. Коля прибежал ко мне как раз в тот час, когда я, подражая Петрову-Водкину, писал мадонну с живым курносым лицом и в красном фабричном платочке, — мадонну, набивающую папиросы на табачной фабрике, бывшей Лаферм, но от этого не менее идеальную, не менее изящную, не менее прекрасную.

Лицо у Коли и особенно глаза были как у того старого интеллигента в нарпитовской столовой, когда он, уходя, кивал головой.

Коля был так взволнован, что, конечно, не заметил моей мадонны, работницы с табачной фабрики Лаферм, как не заметил и самой фабрики, стоявшей за мадонниной спиной и служившей индустриальным фоном для поисков вечной красоты.

Коля сообщил мне, что он не спал всю ночь и что пришел заявить мне — он берет свои слова обратно, он никогда не поступится своими принципами и не признает чуда, в какую бы материалистическую одежду оно ни переодевалось.

— Приведите доказательства, факты! Факты! Еще Галилей…

— Оставьте в покое Галилея, — сказал я, — ведь он не пошел из-за обожаемых фактов на костер, как Джордано Бруно. Вы тоже не пойдете на костер, милый Коля.

— Откуда вы знаете?

— Не из-за малодушия. А по другой, более достойной причине. Вы, Коля, живете в таком веке, когда между позитивной обыденностью, опирающейся на вашу любимую аксиому Вернадского, и чудом нет такого расстояния, которое существовало в эпоху Галилея или даже Ньютона. А ведь мой, Коля, опыт куда более обширен, чем ваш и даже самых передовых физиков и биологов вашего времени. Если бы ваш Кольцов, Иоффе, Филиппченко и Вавилов удосужились побеседовать со мной, едва ли они стали бы так презирать то, что вы совершенно условно назвали чудом.

— А что же это такое, если не чудо?

— Коля, вы занимаетесь не только цитологией, но и философией языка. Помните, как вы рассказывали мне о загадочной природе знаков, высказывая небезынтересную догадку, что знаки — это не только язык, но и искусство и что между миром и нами существует таинственный и еще не изученный посредник, без которого мы были бы замурованы в жесткую кору, как дуб или осина. Вы чтото говорили мне, что этот посредник находится в близком родстве с неразгаданной сущностью времени, олицетворяя себя то в памяти, то в фантазии, в умении забегать намного вперед своего бытия… Я не спорил с вами. Я не только не спорил, но упорно молчал, не желая проговориться. На днях я проговорился, и мне придется об этом жалеть.

— Но посредник, — перебил меня Коля, — посредник между миром и нами — это наше сознание, наш дух, наш язык, связанный со знаковой системой. Мы говорим с вами о разных вещах. Доказательства! Факты! Вот чего я от вас требую.

— Но поймите, Коля, — сказал я, — Офелия вышла замуж за знаменитого художника. Пополнела. Обленилась. Опошлилась. Недавно к тому же она овдовела. Она занята своей работой в музее-квартире. Я почти убежден, что сейчас она не сможет перенести нас ни в неолит, ни во вчерашний день, ни в будущее. Мещанское существование обрезало ей крылья. И поэтому условимся, Коля, что я вам ничего не говорил.

— Как это не говорили?

— Ну, хорошо, хорошо. Я рассказывал вам содержание нескольких глав фантастического романа, который пишу уже не один год. Эта версия вас устраивает?

— Нет.

— Тогда выдвинем другую гипотезу. Это случилось под влиянием пива, которое мы тогда с вами пили. В пиво буфетчица подмешала чего-то такого, после чего хочется на Марс, на Луну, на Венеру, в рай, в ад, куда угодно из этой нарпитовской столовки. И кроме того, я хотел попугать навострившего уши старичка интеллигента. Терпеть не могу, когда подслушивают чужой разговор.

— Допустим, — вдруг сказал Коля уже другим, более мирным тоном.

Между мною и Колей снова воцарился мир. И Коля уже не смотрел на меня как на сумасшедшего, возомнившего, что он может взорвать мир, подложив логическую мину под безукоризненно ясную и изящную аксиому Вернадского.

Нет, теперь, разговаривая с Колей, я не уходил в ту даль, где остался электронный Спиноза, он же Красавец Стропг, и где наступила вечность, созданная слишком увлекающимися цитологами и генетиками, попавшимися на удочку инопланетного разума, решившего коварно вмешаться в земные дела.