Извек

Худо не тогда, когда всё плохо.

Худо, когда не знаешь как сделать лучше.

Витим — Большая Чаша.

Остатки ночи прошли в беспокойном забытьи, когда всеми силами стараешься заснуть и только проснувшись, понимаешь, что всё—таки спал. Первым, что услыхал Сотник, было беззлобное ворчание Мокши. Тот сидел за столом, подперев взлохмаченную голову широкой ладонью. Эрзя уже раздобыл где—то полдюжины яиц и, под мутным взглядом Мокши, копошился в поисках соли. Наконец соль отыскалась, и по столу громыхнули пузатые глиняные плошки. Длань[14] Мокши, приглашая Извека к столу, описала в воздухе круг и остановилась на кувшине. Троекратно булькнуло. Эрзя сыпанул на стол горсть сухарей и, осторожно примерившись, пристукнул скорлупу. Отковыряв на вершинке яйца маленькую прорубь, присыпал солью и, закинув в рот сухарик, высосал содержимое. Долго с удовольствием жевал, и лишь проглотив, так же аккуратно взялся за пиво. Пил медленно, косясь то на неподвижного Извека, то на Мокшу, начавшего уже вторую кружку…

Надрыв соседского кочета в мгновение ока снял всех троих с лавки и вынес на двор. К княжьему детинцу почти бежали, застёгивая на ходу перевязи, одёргивая рубахи и отдирая со штанов репей. Заметив толпящихся у ворот ратников, сбавили ход: вроде успели. Уже влившись в толпу, услыхали, как гуднул голос воеводы. На пятнадцатый удар сердца ровные ряды подчеркнули раздолье княжьего двора. Каждый замер, ровный как рубиль,[15] грудь бочонком, лицо камнем.

Воевода двинулся вдоль строя. Направляясь от ворот к детинцу, поглядывал в лица десятников, читал по глазам как по берестяным грамотам: кто с вечера перебрал, кто только по утру закончил, а кто уже успел подмолодиться кружкой—другой. Однако, видел, как харахорятся, напускают на рожи ярости, будто готовы в одиночку взять и Царьград, и свинарник деда Пильгуя.[16] Хотя, любая собака знает, что Царьград взять легче.

Завидуя успевшим опохмелиться, воевода закончил огляд и, крякнув, остановился у крыльца. Дверь распахнулась, по ступенькам сбежал гридень, что—то быстро шепнул и помчался к конюшне. Воевода же встрющил брови углом, свирепо зыркнул на дружину и зычно, с оттягом рявкнул:

— Сра—авняйсь! Соколом смотреть! Пятый десяток, п—тичье вымя, скрыть Мокшу! Больно рожа красна!

Мокша враз притопился в строю, на его месте зажелтели усы Эрзи и ряды вновь замерли в ожидании князя. Потекли долгие мгновения, в течении которых воевода три раза чесал в репе, четыре раза вытягивался как гусак и два раза оглядывался на двери. Заметив дремлющего Эрзю, лязгнул мечём в ножнах.

— И не спать… п—птичье вымя! Внимать княжьим гостям, как батьке с мамкой! Гости, они — люди убогие, чуть что забижаются! От сей обиды несварение могёт с ними приключиться. Что мне их, с княжьего пира, на себе во двор выносить?

Эрзя с неохотой приоткрыл глаза, отрицательно помотал головой. На крыльце тем временем загрохотали сапоги. На свету показались четыре широкие морды княжьих гридней и две — приставленных к заморскому послу. Ощупав двор глазами, рослые парни остановились по обе стороны от двери, пропуская на солнце Владимира. Князь выдвинулся на крыльцо, повёл плечами, будто долго пребывал неподвижным. В глазах дымка задумчивости. Видно встал рано или, обмозговывая государственные дела, ещё не ложился. Когда дружина грянула приветствие, очи прояснились и он, улыбнувшись, поднял руку. В полной тишине зазвучал жёсткий, с металлическим отливом, голос:

— Пришла пора новых времён! А в новых временах со старым поконом оставаться неспособно. Будем жить по—новому. Гожее, веселее, краше! — Владимир помолчал, видя недоумение тех, кто ещё не успел нацепить на шею кресты. Продолжил громче. — Нам, отныне, ровнять правду и кривду, а надо будет и реки вспять повернём! Но это будет позже! А пока что, всем надлежит знать истины нового покона. Внимайте!

Князь обернулся к дверям, приглашающе повёл рукой. Из мрака детинца, в окружении подручных, выступил Сарвет. На плечах — мешковатая чёрная хламида, плохо скрывавшая крепкую поджарую фигуру. Узкий, пояс затянут дорогим ремнём в золотой оковке. На груди — широкая цепь с крупным крестом. Ноги в странных, для послов, крепких сапогах воина. Лицо, с коротко стриженной чёрной бородкой, хранит выражение успокоения и мира, однако холодные глаза напрочь ломают всё напускное благообразие.

Сотворив в воздухе чудаковатые знаки, Сарвет смиренно сложил руки внизу живота и заговорил. После каждых пяти—шести фраз, подручные, как по команде, повторяли знаки, прикладывая персты то ко лбу, то к животу, то к плечам. Вторил жестам и Чернях, затесавшийся среди прочих. Он заранее почуял, куда дует ветер и уже полгода щеголял, наскоро заказанным у ромеев, крестом.