Извек

…Разбудил крик вечерних петухов. В доме было темно, а за окном краснел затухающий небосклон. Сотник потянулся, понял, что проспал от рассвета до заката и, как говорил Мокша, день прожит не зря. В животе ощущалась пустота, как в дырявой суме калики. Под громкую перебранку голодных кишок, Извек умылся и отправился в журку: самое время ублажить тоскующее брюхо, да прислушаться к новостям. Не особо удивился малолюдным улицам. По всему, народ ещё не отошёл от давешнего крещенья. То тут, то там со дворов доносились плачи, причитания, вой собак. В конце улицы мелькнул конный разъезд, проехало четверо. Видать не шибко порадовал новый покон, если караулы удвоены.

В корчме было тише обычного, еды почти не видно, питья же прибавилось втрое. Лица сплошь невесёлые, говоры негромкие, взгляды кислые. Баклажки опрокидывали чаще, надеялись залить горечь в душе, но, судя по ссутуленным плечам, без особого успеха.

Эрзя, подперев щёку кулаком угрюмо глядел в кружку. Круглолицый Мокша только шевельнул лопатоподобной ладонью.

— Не стали тебя будить, и так вернулся чуть свет. Ведаешь ли что тут без тебя было?

— Ведаю, ведаю, — спешно ответил Извек, двигая к себе нетронутое блюдо с кашей. — Как сами—то?

— Вот пытаемся понять, — отозвался Эрзя, решившись всё же отхлебнуть из кружки. — Сами вроде ничего, токмо на душе будто Ящер нагадил. А у Владимира на дворе пир, созывают всех, кому не лень, новый покон славить.

— Чё ж не пошли?

— Охоты нету, — буркнул Мокша. — Да и поганых—самотных[27] многовато набежало. Из дружин только путятинские, да и то не все. Остальные вовсе не наши. Сарветовы подстилки, Черняховские прыщи, да иудеи с ромеями. Рвут глотки, кто кого громче Красно Солнышко восхвалит, да нового бога помянёт.

Извек жевал, изредка поглядывая на друзей. Покончив с кашей, промочил горло, прислушался к затихшему брюху и повторно потянулся за пивом.

— Слыхал я, Перуна с Могурой давеча закорчевали и в огонь, вместе с волхвами.

Мокша, не глядя на Сотника, еле заметно кивнул. Извек же, будто не заметил сжатых губ, продолжил расспрос:

— Белояна тоже пожгли?

— Белояна то? — хмыкнул Эрзя. — Да ты, Веша, никак с дуба рухнул. Он же намедни Владимиру жизнь спас, целое покушение расстроил. Нет, Белоян при князе, и в полном здравии.

— Так волхв же, — удивился Извек. — Тем паче, что с медвежьей мордой нового покону и не выговорить.

Эрзя понизил голос, заговорил в стол, так, что слова едва долетали до ушей Сотника.

— У Белояна, в последнее время, один покон: оберегать князя. Владимир его единственное детище, вот и бережёт робича, закрывая глаза на любую дурь дитяти. Оно и понятно, на старости лет хочется хоть кому—то быть нужным, а там хоть трава не расти. Князь это прекрасно знает, потому и доверяет. А на то что волхв, ему совершенно наплевать.

Эрзя умолк, а Мокша снова кивнул и, сопнув широким носом, добавил:

— Да Владимир с самим Ящером побратается, если ему с этого выгода будет. Это у него только на словах честь, доблесть, величие земли русской… На деле же, во главе угла, величие Владимира Красно Солнышко.

— Похоже на то, — согласился Извек. — Не даром тать Залешанин едва не правой рукой стал, а раньше его, душегуба, в нужнике бы утопили, или меж берёз раздёрнули.

Эрзя с Мокшей переглянулись, а Сотник хрустнул сжатым кулаком и сквозь зубы продолжил:

— Рагдая же и не вспоминают. А герой был каких поискать.

— Герой хорош мёртвый, — мрачно проворчал Эрзя. — Дабы его именем оправдывать свои дела и наставлять верности доверчивых юнцов.

Все трое надолго замолчали. Подливали из кувшинов, поглядывали на сидящих за другими столами. Судя по выражениям лиц, те тоже кисли. Разговоры не клеились и паузы заполнялись обильным питиём. Хмель медленно но верно заползал в головы, притупляя кручину и застилая глаза вязким туманом. Сотник прислушивался к беседам, но в корчме, будто сговорившись, избегали вспоминать давешнее крещение. Наливались брагой мрачно, со злостью, почти силой вливая хмельное питьё в протестующие глотки. Потухшие глаза мутнели, в непривычной тишине то и дело слышался зубовный скрежет.

Уже не раз в сумраке корчмы сверкал взгляд Микулки. Молодой витязь явно имел серьёзный разговор к Извеку, но терпеливо ждал пока народ разойдётся на отдых. Захмелевший Мокша уже в третий раз порывался брататься со всеми, но, влекомый под руку более трезвым Эрзёй, затих и со слезами на глазах подался к выходу. Следом двинулся вечно задумчивый Велигой с простодушным Репейкой. Зашевелилась и троица, сменившаяся с дальней заставы: Лют, Коростель и Полаб. Долго толклись в дверях, никак не попадая в широкий проём и цепляя плечами доски косяка. Когда же наконец миновали порог, затянули протяжную песню. Сквозь притворенную дверь донёсся могучий запев трёх лужёных глоток:

Колесо вперёд, колесо назад,
знает скрип сердец правды стороны…