Извек

Отвязав Ворона, Сотник вскочил в седло и тронул повод. Конь послушно сделал пару шагов, но остановился у куста, соблазнённый сочной веткой сирени. Дружинник терпеливо ждал конца трапезы, когда из журки вывалился рыжий детина с конопатой рожей. Крутнув туда—сюда головой, подскочил с вопросом к сидящему у коновязи мужичишке.

— А что за шум в той стороне? Дым идёт… Горит что-нибудь?

— Не-е! Жидов гоняют. — не глядя бросил мужик, хрустнув очередным орешком.

— А, — протянул рыжий. — Тады понятно. А то я дивлюсь: как дым пошёл, мужики с дубьём пробежали, а вёдер не видать.

— Не-е, с вёдрами побегут, ежели у кого из наших загорится. А дубьё для спин прихватили. Помашут маленько, да в огонь подкинут, чтоб горело шибче.

— Понятно. Нешто и мне сбегать? — засуетился конопатый.

Мужичишка выплюнул скорлупу, поднял глаза на парня.

— Охолонись, там охочих и без тебя достаёт, токмо мешаться будешь, — он прервался, поймал ртом очередной орешек и махнул рукой. — Ступай куда шёл, или вот рядом садись, языки почешем, орехов погрызём…

Ворон уже покончил с веткой, и Сотник продолжил путь, оставив за спиной и мужиков, и гомон, и дым над дальними домами.

— И тут запустили, — подумал он. — Везде одно и то же: сначала ушами хлопают, потом за дубьё хватаются. Не-е, иудеев запускать нельзя, иначе враз на шею сядут. В любые щели, клопами поползут, да под себя грести станут. Глядь, а они уже ноги с плечей свесили.

И что за хитрозадое племя! Поначалу не видать и не слыхать. Общуришься — не разглядишь, жид он или кто. Об ту пору, готовы в любую гузку, без мыла влезть. Зато потом, когда обживутся и разжиреют, начинается… Подсиживают, подгаживают, клевещут, лишь бы выгородиться, да своих на сытные кормушки протащить. А уж как зажируют, начинаются песни с плясками, да так, чтоб их «три-на-наи» издаля слышно было. Тут уж носы кверху. Взгляд свысока, презрительный: смотрите, мол, вот он я — Иудей! Богат, красив и велик! Прочие же, все поголовно — пшено и хренота безлошадная!

А с нашим людом так нельзя. Наш мужик — душа, можно сказать, нежная, открытая и терпеливая. Но уж когда чужак кобениться начинает, тут и у добряка руки зачешутся…

Сбоку затопотало. Сокрушаясь, что опоздали к началу, через дорогу пробежали ещё четверо с дубинами. Рожи тоскливые, будто любимый конь помер.

— Да! — улыбнулся Сотник, провожая мужиков взглядом. — Великая радость для Русича внести лепту в «благое дело». Ради такого он и еду, и работу бросит.

Извек поторопил Ворона, стараясь поскорей выехать из городища. В последнее время, звуки разора вызывали неизменную оскомину. В памяти всплыл похожий день позапрошлого лета. Тогда Исаакий — глава иудейской общины, приколов на макушку чудную куцую шапочку, пришёл на базар. С дюжиной родственников вышагивал по рядам, выказывая превосходство над прочими людишками. Выбирая товары, замучил всех: долго приглядывался, щупал, перебирал и презрительно морщился над самым добротным.

Под конец затеял долгий торг с Борятой — лучшим бортником Киева. Тот, язык без костей, ловко и смешно отвечал на любые дотошные вопросы. Исаакий уж и нюхал, и пробовал каждый мёд по три раза, но всё одно воротил морду, пока Борята не осерчал и не забрал у него последнюю плошку.

— Ты, уважаемый, уже полведра мёда снюхал! — не выдержал бортник. — Шёл бы домой, а то товар застишь. Да и, не пробуют меды по пять раз, ежели по уму.

Иудей прищурился на Боряту и, поглаживая кошель на толстом брюхе, с издёвкой изрёк любимую присказку:

— Да боже ж мой! Если вы такие умные, то покажите мне ваши деньги!

Ну Борята и показал… Сотник вспомнил красные сопли, забрызгавшие соседние прилавки. Племяннички и братья Исаака бросились было на подмогу, но им на беду случился поблизости новгородский гость Васька Буслаев. Тут-то всё и началось.

Утоптав важных иудеев в перемешанную с мёдом грязь, порешили продолжить разгон на их улице. До кучи припомнили обидки и живущим промеж иудеев хазарам. Пяток зачинщиков, закатав рукава, направились с базара. Прочий народ провожал добрыми напутствиями и шутливыми криками. Извек с Эрзёй неохотно двинулись следом: дело дружинников — не допущать в Киеве излишнего смертоубийства. Погром погромом, а резни учинять не велено.

По пути нагоняли другие охочие до драки. Пока дошли до жидовского квартала, собралось десятка два. Буслаев с Борятой и тремя зачинщиками двинулись, вглубь улицы. Остальные, по пять—шесть человек, рассыпались по ближайшим домам.

Как водится, в начале валили ограды, выгоняли чад и домочадцев. Мужиков, кто ерепенился, подгоняли со двора пинками да затрещинами. Особо ретивым правили спины жердями. Потом запускали под крышу огня и палили со всем добром, окромя вина конечно — питью пропадать негоже. Кто бросался спасать имущество — тех опять же палками, мол, неча лезть под горячую руку.

Извек с Эрзёй поглядывали, как раскрасневшиеся мужики суетятся возле очередного частокола. Забор, не поддавшийся первому наскоку, всё—таки затрещал и рухнул, придавив лаявшего по ту сторону волкодава. В образовавшийся прогал вся ватага устремилась к дому.