Изверги

Нет, конечно же премудрый кователь не мог расчитывать на одну Кудлаеву благодарность. Благодарность – она ведь ненадёжна, она как бабий подол: легко обтрёпывается, грязнится, стесняет в шагу, а при сильном ветре так и норовит вывернуться изнанкой. В дюжину дюжин раз надёжнее страх. Лишь намекнуть щеноватому, какие беды ему грозят, дознайся сородичи про его послесмертие… Лишь намекнуть, что если даже он, щеноватый, сам будет плести о себе подобное, его всего-навсего поднимут на глум; но вот ежели такой человек, как Зван Огнелюб хоть единым словечком обмолвится – враз все поверят… Да ещё втолковать бы: коль даже повезёт, коль сочтённого нежитью лишь отторгнут от рода – это та же погибель. С такою славою даже одноязыкие изверги убоятся принять в захребетники, а уж всякая там мурома… слава-то (особливо худая) распространяется словно бы неким ведовским мановеньем; ей, славе-то, и дали далёкие, и разноязычье – всё дрын-дрова. А одиночка в чаще-матушке не жилец, это даже наищенявейшему щенку ясно.

Ясно, ясно… Да, про Кудлая всё ясно.

А вот про железноголового Урмана Мечника…

Ведь "не столько ради тебя" – это всё-таки хоть немного и ради тебя тоже. Так зачем Огнелюбу потребовалось спасать некоего Кудеслава от сожженья? Да, небось, затем же, зачем при нападении на вервеницу общинных челнов требовалось неведомым ворогам чуть ли не ценою собственных жизней щадить означенного Кудеслава. Помнится, Белоконь давеча уже растолковывал тебе это "зачем".

Ну так что, Кудеславе-друже, разобрался? Всё понял, уразумел, постиг…

А ежели чуть иначе глянуть – не предубеждённо к Звану, а наоборот?

Мог бы тот рассудить, что племени не с руки из-за вздорной случайности лишаться единственного умелого воина? А даже коль Огнелюб уже тогда провидел нынешние страшные дела – мог он рассудить, что хитрая злоумышленная голова по-любому приищет себе послушные руки и что нынче для общины Кудеслав со своим воинским опытом окажется несоизмеримо нужнее отсутствия в помянутой общине Кудлая… чёрные дела которого, небось, и без него бы вытворил кто-либо другой… Одним словом, могла давняя Званова недосказанность означать: "я это не столько тебя ради, сколько ради общинного блага"? Могла.

Вот в этом-то и беда.

И так быть могло, и этак, и распропереэтак-так…

Всё разумно, всё правде подобно, а только сама правда меж подобий своих утерялась, кажется, напрочь.

Мечник тихонько застонал. Единственное, что он сумел понять за время своих раздумий – это кто такие умалишенные и как ими делаются. Вот ежели сдуру приподнять вовсе непосильную тяжесть, в спине сразу начинается хруст да треск, словно бы через миг жилы лопнут. Нечто подобное теперь явственно слышалось Кудеславу в собственной голове.

И вместе с тем не давала ему покоя вертлявая скользкая мыслишка – вроде бы пустяковая, постоянно теряющаюся меж чем-то более важным, но… похоже бывает с занозами: и воткнется-то незаметно, и саднит еле-еле, и наружу торчит крохотный пенечек, а как ухватишь да поволочешь – иной раз такое вылезет!.. Только вот все не удавалось Мечнику зацепиться да потащить. Цепляться-то было, почитай, вовсе не за что; лишь время от времени мелькало в памяти изувеченное страхом, кровоподтеком да мельтешением костровых бликов Кудлаево лицо – вот и вся зацепка…

А когда стало казаться, что уже вот-вот, что только задумайся хоть на самую малую чуть, только вспомни его получше, лицо Кудлаево, и… и…

И в этот-то самый миг леший сподобился дернуть за язык Векшу, о существовании которой Мечник впрямь почти позабыл.

– Скажи… – Векшин голос дрожал не то от слабости, не то от переполнявшей ильменку отчаянной решимости (а всего скорей и от того, и от другого). – Скажи, ты детей любишь?

Вопрос был до того не к месту, что Кудеслав едва не уронил весло.

– К-каких детей? Чьих? – промямлил он, оборачиваясь.

Лицо Векши оказалось под стать ее голосу. Бледное, взмокшее от напряжения; губы посерели, дрожат; глаза – что плошки… Хорошо хоть кровь с подбородка успела смыть, а то б недолго было испугаться ее… Впрочем, Мечник и так испугался – не ильменку, конечно, а за ильменку.

Векша натужно скривилась, будто слова застревали у нее в горле:

– Вот если бы у нас ребенок… Ты бы хотел?

Словно обрадовавшись негаданной забаве, течение принялось шустро разворачивать брошенный на его волю челнок поперек реки. Успело бы развернуть – тут бы лодчонке и опрокинуться. Конечно же Кудеслав понимал это, однако лишь в последнее мгновенье сумел он заставить себя отвернуться от ильменки и вновь заработать веслом.

– Глупая, – вымолвил он наконец, – конечно, хотел бы. Кто ж такого не хочет? Только вот первого придется Белоконю отдать…

– Не придется, – сказала Векша по-новому – спокойно, раздельно и внятно.

Она примолкла на миг; потом вновь спросила (как-то уж вовсе по-деревянному):

– А ты меня почему хочешь? Ради меня или ради тех детей, которых у нас…

Окончание вопроса будто бы топором оттяпали; но челнок не закачался, и всплеска не было слышно – значит, не сомлела ильменка, своей волей замолкла.