Изверги

С острого конца мыса тянуло дымком, долетал оттуда негромкий многоголосый говор, какой-то перестук, всплески – обычные шумы прибрежного мужского становища. Потом вдруг послышался голос волхва, испуганно зовущего Векшу.

Кудеслав ухмыльнулся. Эх ты, хранильник! Небось, лишь на единый миг отвлекся от своей подопечной – вот и ищи теперь. Уж тебе ли не знать, с кем дело имеешь?! Хорошо, что ближе нигде оружия не присмотрела, а то имели бы уже упокойницу…

Он наконец открыл глаза, спросил:

– Как рука-то?

– Мозжит, проклятая… – дернула плечом ильменка. – Рука-то пустое, вытерпеть можно. Ты другое скажи… Скажи… – Голос ее прервался. – Зачем я тебе? Неужто же лучших нет?

Мечник, щурясь, глядел на плывущий по небу невесомый пух облаков.

– Скажи да скажи… Смола прилипучая, вот ты кто. Лучше сама ответь: я тебе люб ли?

– Люб, – ответ прозвучал не громче выдоха, но Кудеславу хватило и этого.

– Вот и ты мне тоже. Нешто это провинность? Нешто не счастье, когда оба сразу? Чего же ты вымучиваешь душу и мне, и себе? Неймется, так пойди окунись, охолонь малость. Только топиться не смей – все равно вытащу, а потом заголю и поясом настегаю. Родитель-то тебя недопорол – видать, недосуг было…

– Ладно, – Векша уселась рядышком, тронула его за плечо. – Тогда поклянись на моей ране… погоди, я сейчас расковыряю, а то засохла уже… клянись, что сразу же возьмешь себе вторую жену – для детей. Ну?!

Мечник, приподнявшись, все-таки успел схватить ее за здоровую руку и помешать нарушить повязку.

– Вот ведь шалапутная! Не береди рану-то, клянусь я! Клянусь, говорю! Сама мне и выберешь. Только не из Белоконевых, – добавил он, выпуская обмякшую ильменку и снова ложась. – А то мне давеча урманы привиделись и Кнуд-побратим меж них. Не ко встрече бы…

Послышались торопливые грузные шаги и запыхавшийся голос волхва произнес:

– Вот ты где! Все-таки не дала поспать мужику! Так бы посох о твою спину и изломал, да жалко…

Он перевел дух и разъяснил:

– Посох жалко, не спину.

Хранильник не сел, а почти упал рядом с Мечником. Векша мгновенно переметнулась так, чтоб между ней и волхвом оказались Кудеславовы ноги. А Белоконь продолжал ворчать:

– Веришь ли, на единственный только миг отвлекся, с Ковадлом ругаючись – а этой уж и след простыл. Что твоя змейка усклизистая: шасть – и поминай как звали… А я еще, дурень старый, бодрящего зелья ей дал, чтоб не млела от кровопотери да прочего. Истинно дурень – тут бы не бодрящее кстати, а вовсе наоборот!

– А что Ковадло? – Кудеслав снова прикрыл глаза.

– Что-что… Сызнова в слободу навострился. "Неча мне, – говорит, – время на здешнее бездельное безделье растрачивать".

– Ну? – лениво шевельнул губами Мечник.

– Вот те и ну – кукиш гну! – сердито буркнул волхв. – Пущай здесь будет, на глазах.

– А мокшане что?

– А что мокшане? Молодой спит без просыпу, а старик костерок ото всех отдельный себе запалил, глядится в него и поет чего-то. Без слов, так только, будто комар звенит. Не поет – жилы изо всех мотает. Ну и пес с ним.

Белоконь примолк на миг, окинул Мечника стремительным цепким взглядом, потом обернулся к Векше:

– Ты, чем егозить без толку, хоть бы сапоги с него сволокла! Ну, чего смотришь? – прикрикнул он на изумленно вскинувшуюся ильменку. – Давай, разувай мужика, привыкай к жениной доле!

Векша невинно поморгала:

– Я бы с радостью это. Вот только рука – болит она, и не слушается.

Ильменка тронула Кудеслава за колено, проговорила тем же невинным голосом:

– Ты велел ополоснуться? Ну так пошла я…

Купаться она, конечно, не стала, а просто села на крохотном обрывчике, позволив частым речным волнам облизывать ей ноги. Волхв некоторое время мрачно рассматривал Векшину спину. Потом, оборотившись к Кудеславу, вздохнул:

– Ты уж прости меня, старика, за этакий-то подарочек.

– Дурень я, наверное, – Мечник тоже вздохнул. – Потому что за подарочек этот я на тебя зла не держу. Наоборот, в землю тебе поклонюсь. Вот только сперва маленько отдохну, хорошо?

– Да уж боги с тобою – я и без твоих поклонов как-нибудь перебуду.

Помолчали.

Потом Кудеслав принялся рассказывать хранильнику о происшествиях минувшей ночи да первой дневной половины. Не спеша, со всевозможными в общем-то ненужными подробностями – главным образом, чтобы загнать в подспудные глубины души вновь разгулявшуюся было черную тоску о сегодняшней безвозвратной потере.

Хранильник слушал в оба уха, не перебивая и не торопя. Лишь трижды он принимался злобно цедить сквозь зубы еле слышную брань: когда услыхал о подмене упокойника, и когда Мечник поведал о причинах ильменкиного увечья, а потом – о ее же откровении про детей, которых не будет. Да, и еще одна новость допекла старика – Векшина просьба убить ее, ежели волхв исполнит угрозу оборотить свою невоздержанную на язык купленницу квакухой.

– Вот дуреха-то! – простонал Белоконь и отвернулся.

– Это ты ей сказал, будто она рожать неспособна? – спросил Кудеслав, по-прежнему глядя на купающиеся в ласковом полуденном небе облака.

Волхв замялся.