Известь

– Нет, постойте! – сказал Лампе. – По-моему, у вас следствие опере-жает причину. Где здесь предопределенность, если вперед, сами говорите, он бросился совершенно сознательно? А из того, как вы описали дислокацию, ясно, что с самого начала он должен был понимать, что укрыться придется именно в этой будке. Но если той ночью ему что-то, скажем, приснилось – что-то, происходившее в реальной обстановке, – если это он и принял за предупреждение, то состояние его духа в ту минуту представить вполне возможно. Здесь уже не только героическое вдохновение, но и нечто еще, совсем особое: ощущение себя с роком один на один, момент высшего, последнего преодоления, раз уж он действительно верил, что место это для него смертельно опасно. Высокое чувство, по-настоящему. Оно и толкнуло вперед. И если вы себя убедили, что он оказался на месте гибели вопреки тому, что заранее знал о нем, то мне сразу же по ходу вашего рассказа показалось, что наоборот – именно благодаря этому. Ну а вычислять путь пули и искать тайные смыслы в том, что настигла она юнкера Лежнева не пятью секундами раньше или не пятью позже, согласитесь, несколько наивно. Тем более если, как вы говорите, огонь там был непрерывный. Мало ли какой рикошет… Ну да, совпадение несколько странное. Но я, признаться, привык уже думать, что война только из таких и состоит.

– Знаете, так можно объяснить вообще все что угодно, – с досадой сказал поручик. – Предчувствие-то его все равно в конце концов оправ-далось.

– Ну, это уже…

– Что?

– Логическое кольцо. Дурное логическое кольцо.

Лампе смутился, обнаружив в собеседнике подлинную обиду. И не находил теперь, чем загладить ее, ибо никакой особенной неловкости, которую мог бы счесть причиной, за собой не помнил, а весь их разговор, казалось, имел приличествующую меру удаления и от предмета и друг от друга. Какое-то время поручик еще разглядывал сложенные на коленях руки, карауля продолжение беседы, потом вернулся к столу. Когда четверть часа спустя он закончил писать и поднялся, чтобы размять поясницу, штабс-капитан уже спал, завернувшись в мех с головой.

Лампе не то чтобы отнесся серьезно к собственной шутке насчет мемуаров, но все же, вспоминая ее, пусть и в ироничном ключе, стал теперь отмечать про себя вехи похода.

Из Ставрополья свернули на Кубань. Всех удивляла необыкновенно ранняя в этом году весна: еще не истек февраль, а снег в степи сошел уже всюду и кое-где земля тут же второпях зазеленела. И хотя известно, что после первых оттепелей ждать можно еще чего угодно, но разлившаяся в природе благость словно бы обещала, что новых морозов уже не будет.

Ловя волосами теплый ветер, Лампе следил, как возвращается к нему забытая радость перерождения. Будто некий росток у него внутри, окоченевший за бесконечную зиму, начало которой во внутреннем времени штабс-капитана отодвигалось почти уже за пределы памяти, теперь набирал силы и начинал жить вновь.

Армия продвигалась медленно, без больших боев, а местные стычки решались обычно помимо корниловского полка. И хотя дневные переходы составляли обычно пятьдесят, а то и семьдесят верст, эти дни замирения Лампе понимал как отдых (всего раз он произнес про себя “от смерти”, но покраснел даже, ужаснувшись пошлости речения).

Из станицы Старо-Леушковской выступали затемно. Служивший короткий молебен местный попик, вознося положенные прошения о даровании победы их оружию, не утруждался даже имитацией вдохновения. Лампе подумал, что попу еще повезло: если б и большевики заставляли молить за себя, куда труднее стало бы уживаться с собственной совестью.

Полк был выстроен в две колонны, и штабс-капитан Чичуа стоял точно напротив Лампе. Угрюмость и бледность князя в это утро нельзя было не заметить даже в предрассветных сумерках. Пожалуй, впервые за два года знакомства Лампе видел мингрельца таким: что-то из ряда вон выходящее должно было произойти, чтобы волнение князя выплеснулось на лицо и стерло обычную доброжелательную улыбку. Лампе рассудил, что интерес, оправданный давним приятельством, не будет оскорбителен.

– Стыдно признаться, – ответил князь, когда они сошлись в короткий промежуток между молитвой и командой на марш, – дурной сон. А вот не дает теперь покоя. Знаете, со мной это впервые. Столько слышал о кошмарах – а у самого не было никогда.

– Не очень-то вы похожи на человека, доверяющего снам, – сказал Лампе.

Чичуа улыбнулся. Но Лампе видел: через силу.

– Слишком уж все это было резко и осязаемо. Церковь деревенская, я хочу войти, а подпоручик из моей роты хватает меня за бурку и тянет на-зад. Просто оттаскивает и молчит. А мне необходимо внутрь: там отпевают кого-то и я должен присутствовать. Тогда он встает в дверях. И тут я вспоминаю: его же две недели назад убили. И на лице у него, вот здесь, шрам заросший – как раз там, куда вошла пуля.

– Страшно было?