Извивы памяти

У входа стоит отец: "Ты уже обедал? Иди к матери. Она ждет". Повернулся и пошел из дома. Вернулся отец через пятнадцать минут с парикмахером. Надо же сыну побриться, привести себя в порядок.

А сколько слышали мы об итальянском темпераменте…

Уезжаю в Милан. Но рано говорить: прощай, Пеннабилли. Бог знает, что мне сегодня еще откроют или подготовят Лора и Тонино.

Я думал, что много читал и поэтому будто бы много знаю. Вздор! На многое мне здесь открыли глаза. Вот уж, действительно, самая показательная демонстрация, что многознание не признак мудрости… Одна эрудиция, всего лишь тень ума.

Итак, покидаю Пеннабилли. По русскому обычаю перед выходом присели. На площадь, где автобусная остановка, пришли за полчаса.

Лора мне рассказывает, что еще не успела. Вот это — местная гостиница и бар. Они практически всегда закрыты. Много лет назад хозяева гостиницы выдали свою дочь за богатого дурачка, дебила, ради денег. С тех пор им объявили бойкот. Но только местные жители. Хочешь — иди, живи, пей, ешь. Уже давно умер тот дурачок. Давно дурацкая вдова вышла замуж вторично и родила от здорового мужа детей. Но гостиница пустует. Есть еще одна дочка. На этой же площади у нее продуктовый магазинчик. На нее бойкот не распространяется. Дети за родителей не отвечают.

Когда мы уже выехали из города, автобус обогнала машина Джанни. Он помахал рукой, и я решил, что это и есть наше прощание, поскольку к отходу автобуса он не успел. Не тут-то было! За поворотом стояла его машина. Водитель видел у остановки обряд прощания, слышал и я знакомые слова, все объясняющие водителю: руссо, фрателло, молья, Гуэрра — русский, брат, жена, Гуэрра. Автобус остановился, открыли дверь. Мы попрощались с добрым Джанни. Он расцеловался со мной трижды, а не по-европейски дважды.

Дорога пустая — лишь изредка встречные машины. Водители, даже незнакомые, приветствуют встречных, чуть отрывая руку от руля. Этот доброжелательный жест я заметил еще по дороге сюда.

Уже не удивляюсь — на обратном пути.

ПРОЩАНИЯ

"ПОШТО СЛЕЗА КАТИТСЯ…"

Человек, погружаясь в печаль по поводу смерти близкого, эгоистичен. И я как все. Есть ли жизнь после жизни, нет ли ее, но сейчас он меня оставил без себя. И я эгоистически тревожу свою душу воспоминаниями о том, как мы прекрасно жили рядом и как могли бы мы еще много, много раз с ним говорить, спорить, вместе куда-то ездить… Я горюю об отсутствии рядом его слабостей, ибо в слабостях больше всего и проявляется человек — супермены всегда одинаковы, стандартны. Я печалюсь по себе. Он уже не чувствует, не страдает, не знает, не живет, но мне-то каково!

А как мы ругались!

Ехали как-то с юбилея театра «Современник». Он пребывал в радостном щенячьем полудетском возбуждении. Что может быть приятнее детского радостного возбуждения у людей, проживших более полувека? Я не соглашался. Он темпераментно кричал на меня. Я бурно отбивался и сам нападал еще хлеще. Торжествовала обоюдная несправедливость суждений. Был сумасшедший товарищеский перебрех, постепенно переходящий в недружественную ругань. Несчастные жены наши сидели рядом притихшие и боялись произнести даже нечто похожее на примиряющее… не то чтобы слово, но просто соглашательский слог. Кончилось тем, что он на ходу раскрыл дверь и норовил остановить машину, притормаживая ногой, еще раз продемонстрировав необузданность своего прекрасного и чудовищного темперамента. Машину я остановил, он выскочил под дождь с гордым криком, что ноги его больше не будет в моей машине. Я ответил чем-то подобным. Чего только мы не наговорили друг другу! Сама причина не стоила и десятой части затраченных эмоций…

Так мы ссорились. А как рассориться с близким человеком вконец, когда и помыслить трудно не сосуществовать с ним рядом — не обсуждать случившегося, не поделиться счастьем или неудачей. Если не с ним, то с кем? С кем, как не с близким человеком, поплакаться на непонимание, пренебрежение, даже с его стороны, посетовать даже на него, с ним на него ибо такова привычка и потребность. Ему на него посетуешь, сам он на тебя в ответ — вот и квиты. На том и кончались наши ссоры с Эйдельманом.