Извивы памяти

Короче, Юрка благополучно завершил свое выступление, которое было достаточно импровизированным, и всем нам в зале было интересно наблюдать рождение его мыслей прямо на глазах собравшихся коллег и многих пришлых друзей и недругов. Потом Борис Ямпольский добавил яду и темных красок тому времени. Выступление больного, умирающего Ямпольского прочел Межиров, чем добавил еще одну единицу к списку нарушивших тихую заводь ожидаемого покоя и порядка. По окончании торжественной части - уж не помню, была ли часть художественная - буфетно-ресторанная часть началась незамедлительно. В буфете мы на скорую руку опрокинули по стопочке из кофейных чашечек и вышли в фойе, где уже держал громкую речь Петя Якир. Вот он уж себе напозволялся, так сказать, вербально, на полную катушку. Иные сочли его слова даже провокаторскими. Ну уж нет. Он был искренен, но безответственен - как всегда... Не надо думать, что все крамольное было творчеством лишь пьяных мозгов - трезвые думали и говорили, разумеется, так же.

Речь Карякина напечатали в "Монде". Что тут началось! Потребовали у Юрки текст. А текста нет. Пришлось перепечатать с тех магнитофонов, которые были все же и у наших друзей. Впрочем, время было такое, что кто друзья среди друзей, на сто процентов не всегда скажешь. Короче, текст нашли. Один, первый, экземпляр Каряка отдал своему партийному следователю (партийный следователь! каково! чистая нечаевщина - даже не маскируются) в КПК. Второй экземпляр - мне, третий - Эмке Коржавину. "А на Лубянку пусть сами передают", - самодовольно прожурчал Каряка. "А то у них нет", пытался поставить его на место я. А Эмка орал и строил концепции - он у нас всегда был знатным концепционистом. И потом все вместе выпили.

Положение было опасное - не время столько пить. Месяца через два, пока в их капэке продолжалось это следствие партийное, Юрка позвонил мне и попросил срочно отдать ему экземпляр той, так сказать, бессмертной речи. Эмка привез быстро, а мне пришлось из больницы сначала поехать домой отыскать ее, а уж потом к Каряке.

"Что случилось?" - "В КПК попросили все экземпляры". - "Зачем?" - "Они спросили, как попала речь в "Монд". - "А ты здесь при чем?" - "Я так и сказал. Мало ли там записывали ее на магнитофон. Может, они сами и передали". - "Ну. А еще что?" - "Говорят: а кому давали читать экземпляры? Я никому. У меня и текста не было. Он потом появился - с магнитофона. А они: а когда появился, кому давали? Я: никому, только ближайшим друзьям Коржавину и Крелину. Ну, они и просили срочно доставить эти экземпляры доказать, что вы не передали". - "Дурак. А если б я дал кому почитать или б просто потерял?" - "Ты же не потерял".

А когда привез, они договорились, что Юрка в "Литературке" напечатает статью о Платонове, где дезавуирует сказанное им лишнее. Я ему опять дурака: "Запутаешься. С ними не надо играть. Они профессионалы. Попадешь в положение Вознесенского с его "Заревом". - "Ты что! Он полез не на свое поле, а я игрок". Статью он, правда, так и не напечатал. Необязательность распространяется на всех и на все деяния. Это же не выборочное качество. И на "да" и на "нет", так сказать. Говорят: единожды солгав, кто тебе поверит! Не всегда... Релятивизм - реальность века. Так?

ГРЫЖА ПРЕХОДЯЩА - ЦЕНЗУРА ВЕЧНА

Иногда почему-то вспоминаешь наших коллективистов - к чему они пришли в жизни своей. Я не говорю о стране - ее судьба известна миру. Страна, не имевшая, в принципе, частной собственности, страна общинного землепользования легко и естественно влетела в коллективистское ярмо. Но вот судьба личностей, поборников коллективизма... Многих судьба известна лагеря и пули. Они, Берлиозы, не думали, что Аннушка уже разлила для них масло на путях, что вздумалось им перейти. Но вот сохранившийся Латунский, например. Его судьба на свободе. "На свободе"! Не знаю, чем уж он ее заслужил, почему не посадили? Может, Его Величество Случай, как говорится...

Довелось мне в дни работы в поликлинике Литфонда попасть по вызову к писателю Литовскому. Говорят, будто он и был прототипом Латунского. Престижный дом на улице Горького, рядом с Елисеевским гастроном. Вот не помню сейчас, коммунальная была квартира или отдельная. Помню громадную комнату, пыльную, запущенную, не убираемую давно. Два старика - он и она. Она сидит в отдалении от дверей, от него и от меня - в кресле. Передвигается - дверь-то открыла мне она. В комнате, сразу слева от двери, тахта, или кушетка, или диван. Перед этим ложем большой обеденный стол. Рядом один стул. На ложе сидит маленький старичок в майке-безрукавке руки, шея, грудь открыты, белы, дряблы, кости торчат от худобы. Что на нем надето ниже пояса, не видно - эта часть тела под столом. На столе же, с одной стороны, не богато, но неожиданно. С другой же стороны, богато и ожиданно: стерилизатор со шприцами и коробка с ампулами наркотиков. А чуть в стороне - чистый лист бумаги и, по-моему, карандаш... может, ручка. Чистый лист - ни закорючечки на нем.