Извивы памяти

Я-то помню его тихого, благожелательного, спокойного, когда мы познакомились. До этого я читал его маленький сборничек о мальчике Чике и в "Новом мире" блистательное "Созвездие Козлотура". Познакомились мы, как чаще всего случается в моей жизни, через мою основную профессию, когда оперировал я его тестя. К сожалению, операция запоздала. Но в эти дни я мог наблюдать обычные человеческие реакции - что было сразу видно - большого... пожалуй даже, как мне кажется, великого нашего современника.

В последние дни пребывания в Дубултах Фазиль особенно нервничал. Я понимал его. Мне тогда казалось, что он заканчивает, а может, и закончил свою работу. Я так думал, потому что, как правило, мы оцениваем поведение других, так сказать, через себя. Скажем, дурак - это тот, кто, по моему весьма субъективному представлению, глупее меня. Умный - тоже отсчитываю от себя. А на самом деле получается, что для меня умен тот, кто думает, как и я. Не знаю, можно ли быть объективным в людских отношениях. Объективна лишь машина. Однако уж если любишь - объективность, по-моему, просто противопоказана. Тогда это не любовь, не чувство, а расчет. Так вот, я расценивал нервное состояние Фазиля как признак окончания работы, потому что я, когда заканчиваю самую пусть плевую книгу, тоже становлюсь каким-то неадекватным. Душа жаждет разрядки, взрыва или, наоборот, забвения, отрыва от законченного дела. Некоего "подвига" - может, негативного свойства, отрешенного от вчерашней заботы.

Впрочем, впервые я увидел Фазиля на проводах Коржавина в эмиграцию. Провожали, как в смерть. Не чаяли, что когда-нибудь увидимся. Трехкомнатная квартира Эмки была забита так, что иные из молодежи сидели на шкафу под потолком. Галич пел, что никогда не уедет, а останется, так сказать, у родных могил. Кто же думал, что его-то могила окажется весьма скоро на чужой стороне... Фазиль был тоже нервен, напряжен и тяжел. Отъезд Эмки был каким-то завершающим этапом нашего существования и началом чего-то нового, еще неведомого нам. Что-то кончилось - и что-то начиналось. А может, Фазиль тоже что-то важное в тот день закончил?..

Вернусь-ка снова я в Дубулты.

В таком нервном состоянии Фазиль и уехал. Мы его проводили рано утром. А за завтраком к нам подошла уборщица с его этажа и сказала: "Ваш приятель оставил папочку, всю исписанную. Это случайно? Или можно выкинуть?" Я с внутренним смехом и одновременно с ужасом вспомнил апокриф, бытующий в писательской среде. Будто бы как-то в другом Доме творчества, в подмосковной Малеевке, некий писатель, придя в комнату с завтрака, не нашел своей рукописи. В поисках обратились к уборщице. "Да там бумага была. Она вся исчеркана уже. Я и убрала ее... в мусор вынесла". Здесь уборщица была классом выше - прежде чем выкинуть исписанную бумагу уехавшего господина, она, слава Богу, решила спросить. Папочка-то действительно заполнена использованной бумагой.

А Фазиль уже ехал в поезде по направлению к Москве. И, наверное, считал, что все хорошо и завершенная работа надежно упакована в чемодан. А может, вспомнил, понял и уже нервничает, не имея возможности выпрыгнуть на ходу... не приведи Господи. В том и в другом случае до дому он доедет либо уже в тревоге, либо растревожившись тотчас после огляда привезенного багажа. А потому мы срочно побежали на почту и дали телеграмму, которая адресована была "эндурцу" и подписана "эндурцами".

P.S. А вот и семидесятилетие Фазиля. Он одиноко сидит в кресле на сцене. Выходят люди, поздравляют, что-то вручают. Он каждый раз встает, выслушивает, принимает приношение и опять садится. Из зала он глядится благостным и спокойным... Не думаю. Вряд ли он считает, что что-то закончено. Встает, выслушивает, принимает - и опять одиноко сидит на большой сцене Вахтанговского театра...

В оппозиции? Или - пошли все к черту?!

И ОДИН В ПОЛЕ ВОИН

- Юлий Зусманович, добрый вечер, у меня проблема. Коме надо делать операцию на суставе. Это лучше всего делают в ЦИТО. Но там плохая реанимация, как говорят. Я не собираюсь выяснять, так ли это на самом деле. Но пустить Кому, с его гипертонией и прочим, туда, в каком-то смысле на самотек, я себе позволить не могу...

- И что же? В чем проблема?

- В этом и проблема. Говорят, хорошая реанимация в Институте сердечной хирургии, у Бураковского.

- Это так.

- Не могли бы вы посодействовать, чтобы лежал Кома у Бураковского, а оперировать приехал бы профессор из ЦИТО?

- Так у нас не бывает. Обидятся в ЦИТО - вы им не доверяете. А в ИСХ не любят варягов. Это же строго регламентированный СССР. У этих один профиль, у тех другой. Больные должны лежать строго по профилям... Да и все деятели наши страсть как амбициозны. Думаю, встанут в позу.

- Но я знаю, за границей больного кладут в любой госпиталь, а приглашают по просьбе больного любого специалиста откуда угодно.

- Помните "Мистера Твистера"? "Купишь, - ответил папаша, вздыхая, - ты не в Чикаго, моя дорогая". Я знаю только один похожий случай: Келдыша в Институте Бураковского оперировал американец Дебекки. Но по решению ЦК.