Извлечение троих

Одетта улыбнулась, невольно растрогавшись. Эндрю как-то сказал, что его бесконечная болтовня — это что-то такое, чего он остановить не может, и что он за нее не отвечает, это лезет наружу его ирландская душа, да он и болтает все больше по пустякам: клохтает и стрекочет о родных и друзьях, которых Одетта не знает и никогда не узнает, отпускает недозрелые политические замечания, рассуждает о всяких жутких и таинственных феноменах, коммментируя столь же таинственные источники (помимо всего прочего, Эндрю непоколебимо верит в летающие тарелки, которые он называет «юфиками» или «вражинами»), — но эти слова действительно ее тронули, потому что она сама плакала в тот день выборов.

— Но я не плакал, когда этот сукин сын… простите за мой французский, мисс Холмс… когда этот сукин сын Освальд его застрелил, и с тех пор я вообще не плакал… уже месяца, поди, два будет?

Три месяца и два дня, — подумала Одетта.

— Ну да, где-то так.

Эндрю кивнул.

— А вот вчера я прочел эту статью… вроде бы в «Дейли Ньюс»… о том, что из Джонсона тоже получится неплохой президент, но это будет уже не то. Тот парень, который статью написал, говорит, что Америка проводила последнего в мире ковбоя, последнего стрелка.

— А мне кажется, что Джон Кеннеди никакой не стрелок, — кажется, голос ее прозвучал сейчас резче, чем привык Эндрю (а так, наверное, и было, потому что Одетта увидела в зеркальце заднего вида, как он испуганно моргнул, скорее даже — поморщился), именно потому, что она тоже растрогалась. Абсурдно, но факт. Что-то было такое в этой фразе — Америка проводила последнего стрелка, — что запало ей в душу. Это неправильно, несправедливо — Джон Кеннеди был миротворцем, а не этаким парнем в скрипучей коже в духе Малыша Билли и в традициях Барри Голдуотера, — и все же от этих слов у нее по коже прошли мурашки.

— А еще этот парень писал, что в стреляльщиках недостатка не будет, — продолжал Эндрю, нервно поглядывая на Одетту в зеркальце заднего вида. — В этом смысле упоминает он Джека Руби, потом еще Кастро, и дятла этого на Гаити…

— Дювалье, — подсказала она. — Папа Док.

— Во-во, и еще Дьем…

— Братьев Дьем уже нет в живых.

— Там просто написано, что Джон Кеннеди был не такой, как они, вот и все. Что он хватался за револьвер, но только в том случае, если кто-то слабее его в том нуждался и если других путей не было. И что Кеннеди был мужик умный и понимал, что иной раз разговорами делу не поможешь. Что бешеную собаку лучше всего отстрелить.

Он продолжал поглядывать на нее с опаской.

— Это я просто статью прочитал в газете.

Лимузин катил уже по Пятой Авеню, по направлению к западному входу в Центральный Парк, эмблема на капоте рассекала студеный февральский воздух.

— Да, — мягко проговорила Одетта, и напряженный взгляд Эндрю немного расслабился. — Я понимаю. Я не согласна, но я понимаю.

Ты лжешь, — сказал внутренний голос. Он частенько ее донимал. Она даже придумала для него название. Это был голос-стимул. — Ты все понимаешь и ты согласна. Можешь лгать Эндрю, если тебе так хочется, но, ради Бога, не лги себе, женщина.

И все же какая-то часть души воспротивилась, объятая ужасом. В этом мире, превратившемся в ядерную пороховую бочку, на которой сидело уже почти миллиард людей, было бы страшной ошибкой — если не самоубийственной — верить в то, что есть какая-то разница между хорошими и плохими стрелками, «стреляльщиками», как назвал их Эндрю. Слишком много трясущихся рук тянут спички к запалам. В этом мире стрелкам больше нет места. Если и было им время, оно прошло.

Прошло ли?

Она на мгновение прикрыла глаза и потерла себе виски. Она ощущала приближение нового приступа головной боли. Иногда боль угрожающе надвигалась, как зловещий грозовой шквал в жаркий летний полдень, а потом уносилась прочь… как эти летние тучи порою уходят, чтобы обрушить на землю громы свои и молнии где-нибудь в другом месте.

Однако на этот раз ей показалось, что буря вряд ли пройдет стороной. Она грянет всей своей мощью: с громом, молниями и градом, размером с мячик для гольфа.

Уличные фонари на Пятой Авеню, казалось, горели слишком уж ярко.

— Ну и как там в Оксфорде, мисс Холмс? — несмело полюбопытствовал Эндрю.

— Сыро. Февраль на дворе, а там сыро. — Она умолкла, уговаривая себя не произносить этих слов, которые как желчь подступали к горлу, заставляя себя проглотить этот горький комок. Сказать такой было бы неоправданной и бесполезной жестокостью. Слова Эндрю о последнем в мире стрелке — это просто очередная порция его словесного поноса. И все-таки они были последней каплей, чаша уже переполнилась, и слова, которых она не хотела произносить, хлынули через край. Она очень надеялась, что ее голос звучит как обычно спокойно и твердо, но ведь себя не обманешь: она понимала, что говорит необдуманно, даже, может быть, лишнее, но остановиться уже не могла: