Изыде конь рыжь...

Мандарин - деловой из старых; тех почти всех перебили, а он под набушмаченного фраера закосил, пока синяки были в силе, губернатору-попке все заливал, да маньшевался. Теперь был в городе в законе, на рулежке гоп-стопами крепко приподнялся.

- Есть такая закладка, что с первого числа попка наш синякам волю даст больше чем в прошлом году, - сказал Мандарин. С рукава пылинки отряхнул, все с жестом, с фасоном. Повел носом. - За марафет по конвертам разложат, не то что за большее.

- Ну, псы, - подавился Сенечка. В носу засвербело. - Беспредел...

Мандарин дальше повел к тому, что неплохо бы рогами пошевелить, пока не началось, и чтоб Сенечка о том не мулекал, а пихнул дальше. Сенечка, как бывший тихушник, хорошо работавший в Питере, кипеша не любил, а Мандарин-то лапшу на уши вешать не станет. Ни разу пока не кинул. Да и зачем? И Мастер, а он тот еще жук, тоже звенит, что псам от нынешнего разгуляя тошно, и жди беды.

Значит, быть завтра базару. Почти все работнички, что после той зимы остались в городе, были либо залетные, как сам Сенечка, либо подросли из бакланов; позор один. Эти закона не знали, крысятничали почем зря, мочили друг друга только так. Мандарин невесть сколько похоронил, пока перестали без его слова брать арбы со штевкой - так до сих пор вякать пытаются.

Приговорили гуся дряни, Мандарин ушел, как явился, такой весь с гонором, снег хвостом метет. Хорошо под фраера косит, не знаешь - не догадаешься, недаром же всем псам пластинку крутит. Сенечка глотнул еще дряни, вспомнил со слезой вчерашнюю белую бабу, которую прикрыл, чтоб не мерзла. Та еще выходит зима...

***

От дяди Вовы противно пахло вином. Мишка огорчился, прошмыгнул между взрослыми к зеркалу и оттуда принялся наблюдать. Он еще не видел пришедшего пьяным, так что выжидал и старался не попадаться на глаза. Кто его знает, чего ждать. Может, обидится, что Мишка не подошел, и прибьет. Может быть, пронесет. А вдруг он вообще добреет спьяну?

В рыжей Мишкиной голове не умещались понятные ему самому воспоминания, правила, следствия. Он просто знал, скорее чутьем, что от пьяных лучше всегда держаться подальше, что доброта и щедрость могут через минуту обернуться гневом, бранью, побоями. Нужно притворяться, становиться невидимым. Самое страшное - если некуда убежать, если только одна комната. Комната помнилась смутно: голая, с оборванными обоями, окном без занавесей, освещенная розово-золотым зимним утренним солнцем.

В этом доме было куда спрятаться. Хочешь - в кухню, у печки, в которую ему доверили подбрасывать дрова. Печка была круглая, на кованых кривых ногах, в ней гудел огонь, можно было прислонить подушку с противоположной от заслонки стороны и так греться. Хочешь - за диван в комнате, где собираются взрослые. Они будут говорить о своем, а у Мишки есть альбом и настоящие цветные карандаши.

Мальчик пробрался в комнату и забрался за широкий кожаный диван с выгнутой спинкой, стоявший у торцевой стены. В этой комнате, где часто собирались знакомые и незнакомые ему люди, лучше всего он чувствовал себя именно в персональном убежище, у которого было два выхода, слишком тесных, чтобы взрослый мог пробраться туда, а свод спинки образовывал крышу. Прислушиваясь, он разбирал каждое слово, а если становилось скучно, голоса убаюкивали.

Стул скрипит, нельзя так на нем раскачиваться - упадешь. Так что Мишка выглядывает, смотрит, упадет или нет. И еще, чтобы тетя Вика замечание сделала, потому что она не любит. Но тетя Вика молчит, морщится только на скрип.

- Положение в заводских кварталах и на окраинах вы не хуже меня знаете. Лучше. Время у нас вышло. Еще месяц-другой - и никого ни на что не поднимешь ничем. А чтобы дотянуть до конца лета - и не ждать полной катастрофы осенью, - нужно уже сейчас сселять людей, вводить талоны на все, чинить водопровод, канализацию, теплосистемы, национализировать все необходимое имущество, не только выморочное. Да, это азбука, но от повторения она не портится. Это азбука, и не важно, кто и под каким флагом будет эти меры применять.

- Ваши планы совпадают с планами Парфенова...

- Что значит, все равно, под каким флагом? - громко говорит дядя Толя.

Мишка раньше боялся, когда люди говорили громко. Знал, что после этого бывает. Но дядя Вова заметил и догадался, увел на прогулку и там объяснил и даже Страшной Клятвой поклялся, что на самом деле никто ни с кем не ссорится, просто кричать начинают от волнения и разных чувств. Как на качелях. И так раскачал качели, что Мишка и правда начал вопить на всю улицу, и ничего в этом не было страшного.

- Все равно - значит, все равно. Понимать буквально. Любой мало-мальски разумный человек - наш, правый, чиновник без программы, фашист, кто угодно - на этом месте будет предлагать и делать одни и те же вещи. Одни и те же. Если у него хоть что-нибудь выйдет, он потом соберет политический урожай спасителя отечества или части отечества. Вместе со всеми шишками. Но это потом. Сейчас важно только - может ли сделать, что предлагает. Парфенов не может.