Japan: Land of the Rising Sun

Сняв с себя неудобное европейское платье, Эцуко облачилась в шафрановое кимоно и накидку из шёлка «юдзэн» и прибежала в комнату Суги — поболтать. Она обстоятельно рассказала, как прошёл базар, ответила на расспросы Суги о том, как она подавала чай императрице.

— Да, она красивая. А знаешь, она на нашу Юми немножко похожа! — выпалила вдруг Эцуко, и тут же оглянулась, съёжившись от страха. Ох, вот бы матушка услышала! Так выбранила бы за сравнение! Томо всегда была непреклонно строга с дочерью, так что девочка вела себя непосредственно разве что в обществе Суги и служанок. Суга была искренне привязана к Эцуко, которая так бесхитростно льнула к ней. Мать Суги сама укладывала волосы дочки, покупала ей прелестные украшения и вообще баловала как могла. А бедная Эцуко, совсем ещё дитя — словно сиротка при живых родителях… Ни мать, ни отец, ни пожалеют, ни приласкают её, несчастный ребёнок всегда начеку и должен помнить о том, что говорит. Суге порой бывало жаль Эцуко до слёз.

— Эцуко-сан нравится наша Юми?

— Нравится, очень нравится!

— Больше, чем я?

— Нет! Суга-сан больше… Впрочем, вы мне обе

очень нравитесь! — Эцуко озадаченно тряхнула головой.

Суга было надулась, но тут же простила Эцуко — та была так мила и бесхитростна! В такие моменты, подшучивая над Эцуко, Суга и сама снова чувствовала себя ребёнком, у неё становилось легко на душе. В тот же вечер в комнату Томо пришла Суга и сообщила, что господин просит пожаловать к нему в опочивальню. Томо просто похолодела. В Рокумэйкан, на благотворительном базаре, он был в прекрасном расположении духа, но потом задержался, а домой приехал уже мрачнее тучи. Томо хорошо изучила его переменчивый нрав и знала: нет ничего страшней тех моментов, когда глаза Сиракавы пронзительно холодны, на виске пульсирует синяя жилка, белеют костяшки пальцев, большой палец крючком. У мужа была отвратительная привычка вызывать к себе Томо именно в такие моменты и допрашивать её о домашних делах или требовать финансового отчёта вместо того, чтобы развеять тоску в компании Суги. Томо в принципе не возражала против подобных встреч: должна же она хоть пару раз в месяц советоваться с мужем без надзора его наложниц, и хорошо, что Сиракава даёт ей такую возможность… Однако, впадая в ярость, он срывал свою злость именно на жене. Отправляясь в его спальню, где были расстелены рядышком две постели, Томо всегда чувствовала себя счетоводом, которого ждёт разнос хозяина. Сегодня же, когда Сиракава явно взбешён, перспектива визита ещё меньше прельщала Томо, — ведь так или иначе ей придётся поднять вопрос о Юми.

Пару дней назад на имя Томо пришло письмо от отца Юми, написанное изысканными иероглифами. После вежливых вопросов о здоровье Томо следовала суть дела: отец Юми интересовался, не считает ли Томо, что половина вины за «перемены в состоянии его дочери» лежит на ней. Зачем господину Сиракаве, который имеет жену и наложницу, потребовалось брать силой Юми? Да, он — хозяин дома, однако это непозволительно — обесчестить девушку без позволения отца. Её девственность вернуть невозможно. Какое решение вопроса предлагает господин Сиракава? Отец Юми намеревался в самое ближайшее время посетить резиденцию Сиракавы и в довольно нелицеприятной форме осведомиться о его намерениях.

Однако Томо уже знала от супругов Сонода, что отец Юми смутно подозревал, что произойдёт, и даже втайне надеялся, что всё будет именно так, когда отдавал дочь в услужение Сиракаве. Если Юми станет наложницей, как и Суга… Это пахнет деньгами, жить станет легче! Отец Юми явно рассчитывал именно на такой оборот дела, и даже выспренний стиль письма не мог скрыть его истинных чувств. Да, может быть, Сиракава и впрямь задел самурайскую честь старика, но дело было не в этом. В письме, написанном изысканным почерком и безукоризненным стилем, сквозила омерзительная алчность. Некоторое время Томо сидела неподвижно с письмом в руке. На губах её играла холодная усмешка. Ей была гораздо милее бесхитростная мольба матери Суги о снисхождении к дочери без всяких претензий на равенство.

Когда Томо вошла в спальню супруга, Сиракава уже облачился в ночное кимоно. Он сидел, облокотившись о низенький столик из красного дерева, на котором стояла лампа, и просматривал какие-то документы, время от времени делая пометки красной тушью.