К'гасная площадь

Первую неделю Долгомостьев направо-налево рассказывал эту историю; не всю, то есть, конечно, историю, умалчивал и о живых портретах, положив, что те просто привиделись ему (хоть в привидения не верил категорически), и о сцене с милиционером, приписав ее странность собственной мнительности, и даже о необычном водителе автобуса, -- рассказывал только о самой катастрофе, о самом наезде начеловека. Потом перестал, и история в какие-нибудь полгодазаснула, свернувшись калачиком, надне души. Умрет, понадеялся Долгомостьев, но нет: добрый десяток лет спустя пробудилась; выбралась наповерхность, потянулась сладенько и сталацарапаться острыми коготочками. Долгомостьев объяснял себе неприятное это пробуждение то позднейшим личным знакомством с В. М. Молотовым и одним из автобусных генералов -- И. П. Серповым (но те безоговорочно отрицали коллективную поездку в бело-зеленом ЫЛАЗеы по Колыбели Революции), то смутными психоаналитическими построениями; однако, чем убедительнее представлялись Долгомостьеву объяснения, тем меньше убеждали, и по коже шел холодок от догадки: не похож ли он, Долгомостьев, натого маленького плешивого безумца, -- он даже в зеркало стал вглядываться, -- и нет ли тут гигантской какой-нибудь Метафоры? Не зацепило ли его самого крюком, не повалило ли намостовую под правое переднее колесо, аон просто не успевает понять это, не успевает почувствовать, не успевает закричать? Ведь в самом деле: в цепочке внешне благополучных, даже, может, счастливых последних событий есть и странно не зависящая от его воли логика, и какие-то неуловимые изъяны. С тех самых пор, как десять лет назадю десять с хвостикомю подошел к Долгомостьеву в курилке институтапроспиртованный мужик и, перекинувшись парою слов, усадил в машину и увез настудию, -- с тех самых порю Сколько? Десять с хвостиком? Ну, конечно! Неужто спростапрокрутиласудьбаДолгомостьеву короткометражку гибели сумасшедшего буквально через какие-то семь-восемь месяцев после той встречи в курилке? Как раз когдаДолгомостьев только-только отснялся, аАлевтинапокудане умерла?..

Первым делом, еще до гримерки, проспиртованный мужик привел его в гардероб, в костюмерную. Внутренности белой накрахмаленной рубахи, пахнущей какой-то особенно казенною прачечною, разлепились с треском. К маленькому стоячему воротничку костюмершаприладилабольшой, тоже стоячий, самыми только уголками отложенный: пристегнулак пуговке назатылке, проделакрохотную, серую с синей искрою эмалированную запонку сквозь четыре тугие, заглаженные петельки, и под толстым, сильным женским пальцем судорожно, задыхательно заходило нагорле Долгомостьеваяблочко. Правый высокий штиблет с тесными резинками по бокам кололся гвоздиком, и когдаДолгомостьев шел длинными, полукруглыми в плане коридорами, ступню приходилось напрягать, собирать. Но, несмотря ни нагвоздик, ни натугую запонку, гордый малознакомый человек в черной тройке и пластроне, сопровождающий Долгомостьевав стенных, в рост, зеркалах, был чистопородным дворянином и брезгливо не желал иметь ничего общего с породившим его, обсыпанным перхотью, полуголодным, одуревшим от общаги студентом предвыпускного курсамосковского Институтакультуры, бывшего Библиотечного. Не в эти ли мгновения почувствовал Долгомостьев впервые, что внутри него завелся кто-то посторонний, тот, кого позже назовет про себя Долгомостьев Ка'гтавым, -- завелся и, словно глист, поселился в самом дальнем, самом маленьком и темном закутке, но -- автономно, и, следовательно, в любой нежданный момент может взять власть и отколоть над Долгомостьевым сколь угодно экстравагантный номер.

Потом стало меняться лицо.

То есть, и оно изменилось сразу, вместе с костюмом, асейчас, под руками гримера, стали меняться собственно черты лица, не меняться даже -- уточняться, стремительно приближаясь к тем, с раннего детстваболее, чем собственные, знакомым, глядящим с десяткафотографий между рамою зеркалаи его стеклом. Странно, как до удивления мало потребовалось для метаморфозы: паразаемных клочков волос в бороду, десяток взмахов расчески, две капли клея, стянувшего кожу над бровями, отчего те приподнялись, придав глазам легкую раскосость, выявив скулы. Не хватало разве какого-то чуть-чуть, последнего мазка, как пишут в книгах про великих художников. Мазкамастера. Мастер походил кругами, прикидывая, потом достал из карманахалатакоробку ЫЛюбительскихы, извлек папиросу, но не стал ни разминать, ни закуривать для аккомпанементатворческим терзаниям, акривыми маникюрными ножницами отхватил от картонного мундштукадве коротенькие трубочки, двашироких колечкаи заправил их Долгомостьеву в ноздри. Нос слегкавспух, вздернулся. Из зеркалаглянуло точно то лицо, что смотрело от зеркала. Сходство казалось пугающе полным.

Проспиртованный мужик, второй режиссер, успевший добавить, покаДолгомостьеваодевали и гримировали, млел от восторга, лез целоваться и подгонял кончать с пробами: главное дело вечера -- показаться самому -- было впереди.