К истокам Руси. Народ и язык

Может быть, стоит поэтому, а также в связи с некоторыми серьезными наметками и высказываниями, процитированными уже выше, присмотреться, в частности, к курско-орловской группе говоров, удобно выделенной на диалектологической карте 1964 года и на диалектологической карте русского языка в Европе 1914 года[498]. Трагизм проблемы, если можно так выразиться (хотя трагизма русской науке вообще не занимать, и даже в нашем сжатом очерке эта тема звучит уже дважды), проявился в данном случае в том, что в известной работе И.В. Сталина 1950 г. содержался тезис о курско-орловском диалекте как основе русского национального языка. Как всегда у нас, славословия вдруг резко потом оборвались, и в последующий период воцарилось тяжкое табу над этой темой, проблемой и в целом – над поисками центра[499]. Как водится в таких случаях, с водой выплеснули и ребенка. Серьезный историк русского языка С.И. Котков, подготовивший диссертацию об орловских говорах, оказался легкой мишенью для всяческой критики. А, между прочим, речь шла о работе, не только пролившей много света на орловские говоры, их состояние и разностороннюю историю, но более того, исправившей немало застарелых перекосов в оценке отношений северновеликорусский – южновеликорусский – общенародный (национальный, литературный) язык. Мы не раз и не два обратимся еще к этой диссертации и другим работам Коткова. Некоторые пассажи оттуда явно заслуживают воспроизведения. Напр.: «В массе орловских говоров они (формы им. п. мн. ч. на -а м. р. – О.Т.) охватывают в основном тот же словарный круг, какой находим в литературном языке и широком просторечии… берега, бока, верха, ветра, вечера, волоса, ворота,

глаза, года, города, дома, закрома, колокола, леса, луга, номера, погреба, поезда, рога, рукава

, снега, сорта, тока, трактора, триера, хлеба, холода»[500]. Не менее информативно, далее, наблюдение об окончании род. п. ед. ч. на -в– (другово, синево,

моево), которое считается характерным для севернорусского, а в действительности господствует в орловских говорах, согласно результатам обследования[501]. Констатируется несколько большая близость южновеликорусских говоров к общенародному языку в области синтаксиса, чем это имеет место в отношении северновеликорусского[502]. При этом речь ведется не о прямолинейной иррадиации центральнодиалектное – общенародное, а о «перемалывании» курско-орловского в общенародное[503].

Но центральным было и остается явление аканья: центральным как по структурной характеристике и важности ввиду охвата также общенародного (национально-литературного) языка, так и по своей центральнодиалектной принадлежности, и это признается разными авторами[504] – о первоначальной территории акающего диалекта, включающей курско-орловские и соседние говоры, см. также уточнение, что для орловских говоров характерны «примерно те же безударные гласные», что и для литературной речи[505]. Центральноюжновеликорусский характер отмечается и для диссимилятивного аканья[506], впрочем, уже у Коткова[507]: «Восточная граница диссимилятивного аканья в Орловской области не выходит за восточные пределы диссимилятивного аканья суджанского типа». Примерно на тот же центр наслаивается диссимилятивное яканье: Курск – Орел – Смоленск[508]. Эти диссимилятивные преображения безударного вокализма, честь открытия которых принадлежит Шахматову[509], типа диалектных с[ъ]ва, тр[ъ]ва[510], курск., льговск. жылезо

, жына, жыра[511], жылаши, цына[512], въда, жыра, шыгатъ[513], в ограниченном, правда, объеме и ненадолго, проникли и в стандартнолитературную орфографию, орфоэпию, ср. пресловутые «сценические» жыра, шыги[514], ср. уже отсутствие подобных рекомендаций в «Орфоэпическом словаре…»[515].