К истории русского футуризма. Воспоминания и документы

Важно то, что в результате нам самим пришлось стать первыми критиками своих произведений. Что ж, если будетляне тогда не были еще законченными мастерами, зато молодой силы у них было хоть отбавляй. Брались за все, делали что угодно.

Писали стихи и прозу, трагедии и оперы, манифесты и декларации, статьи и исследования. Были ораторами и докладчиками, актерами и режиссерами, редакторами и иллюстраторами, издателями и распространителя-

ми собственных книжек. Горячее время, беспрерывные битвы.

Выбирать оружие некогда. Дерись любым! Да и как поделиться на артиллерию теории, пехоту практики и кавалерию критики, когда нас было

всего, быть может, семь!¹

Вот и я в 1914 г. выпустил “выпыт” (исследование) о первых стихах Маяковского². Это было тем более необходимо, что разыскать еще немногочисленные его вещи, разбросанные по разным нашим изборникам, – читатель мог только с трудом.

Требовалось растолковать “бесценность слов” этого “транжира и мота” читателю, замороченному воплями всей присяжно-рецензентской измайловщины³ об их нелепости и непонятности. Нужно было разоблачить самозванство и мракобесие знахарей, облыжно оравших о безумии и невменяемости поэта. Следовало показать его манеру видеть, его мироощущение…

Я попытался это сделать, и, как теперь мне кажется, довольно неудачно. Ошибки моей брошюры – не в ее существе, или не столько в ее содержании, но прежде всего в методологии и способе изложения.

Конечно, сегодня я, может быть, кое-что исключил бы из книжки, а кое-чем пополнил бы ее. Однако в основном она верна и поныне. В частности, уже тогда мне удалось подметить борьбу двух стихий в Маяковском. Очистительной воли и мощи бунтаря (если хотите – ассенизатора, как выразился сам поэт в своей последней поэме) – с плаксивой сентиментальностью влюбленного апаша.

Порочность моего критического опыта – в другом плане. Это исследование страдает недостатками, присущими и некоторым другим будетлянским произведениям тех далеких лет, напр., прологам, вступительным словам к нашим театральным пьесам.

В злободневной спешке, в пылу литературных схваток, поэты, мы непроизвольно хватались за огненный меч образа даже там, где был необходим менее слепящий, но более точный и мелкий инструмент. Мы пренебрегали скальпелем логических понятий, у нас не было навыков ликвидатора неграмотности. Мы торопились сказать как можно больше и как можно короче. Новой молнией пытались объяснить громовой гул, рожденный предыдущим.

Неизбежное следствие: наши снаряды падали дальше цели, давали перелет. Разъяснения часто оказывались нисколько не понятнее объясняемого. Нет, стряпать учебники мы тогда не годились, да и рано еще было, пожалуй, учить будетлянской поэтике…⁴ Что ж делать! Хватит и того, что в те дни мы умели без промаха бесить гусей и индюков.

Словом, в недочетах “выпыта” я признаюсь так же охотно, как в дезертирстве с унылого поста учителя рисования, предопределенного было мне школьным патентом. И не ради этих промахов ранней моей работы я завел речь о ней.

На страницах этой книжки есть место, бросающее некоторый свет на процессы возникновения и развития образа у Маяковского. Говоря о мужественной крепости языка молодого поэта, я в судорожном лаконизме написал:

Не слова, а радий!⁵

А через 12 лет, в 1926 г. прочел в изданном “Заккнигой” известном “Разговоре с фининспектором о поэзии”:

Поэзия
та же добыча радия.
В грамм добыча —
в год труды.
Изводишь
единого слова ради

тысячи тонн
словесной руды.
Но как
испепеляюще
слов этих жжение
рядом
с тлением
слова-сырца!

Эти слова
приводят в движение
тысячи лет
миллионов сердца…

Не узнать своего юношеского лапидарного мазка в этой законченной картине зрелого мастера-собрата я не мог. Сомневаться в непосредственном родстве острой искры, выбитой когда-то мной, с озаряющим и широким пламенем, которое вздул из нее Маяковский, нельзя. При всем несоответствии своей практической цели моя брошюрка понравилась автору стихов, за которые она ратовала. Поэт не раз говорил об этом, часто вспоминал о книжке, как – якобы – о лучшей из написанного о нем⁶.

Двенадцать лет разделяют мою строчку и восьмистишие Маяковского. Двенадцать лет скрытой работы, более сложной, чем превращения радия, тайны перехода одного элемента в другой. Эти двенадцать лет – дистанция между удачей начинающего и развернутым образом высокого мастерства.

Итоги первых лет